а Иван Сергеевич в эти места прибыл одним из первых. Его потрясающие рассказы Вадим перестал записывать только на мгновение, когда из глубины дома вышла Лада в строгом вечернем костюме, похожая на переводчицу из Интуриста, и, даже не взглянув на мерзкое зрелище — выпивающих мужчин, ушла.
Тут Вадим и спросил:
— Мне ваша Лада сказала, что эта Овсянникова страшно зарывается.
— Нет, я бы этого не сказал. Но с норовом!
— И как к ней подступиться?
— Не знаю, — сказал Иван Сергеевич. — Живьем она, конечно, молодых людей не ест. Но если позволил себе чего-нибудь — за милую душу схрумкает. Язык как бритва.
Проспал Вадим по городской привычке утреннюю дойку, которую он обязательно хотел посмотреть. Но Иван Сергеевич, когда зашел за ним, объявил, что для задушевной беседы с героиней время дойки самое неподходящее, а сейчас с ней можно поговорить. И они пошли на ферму, напоминающую заводские корпуса. Под их сводами стояли на редкость ухоженные рябые коровы. А людей почти не было. Только в самом дальнем углу стояла у загородки женщина в белом халате и о чем-то тихо разговаривала с коровой. И когда она обернулась, Вадим вздрогнул. Это была Лада.
— Как вы смели без халата сюда войти?! А ну, кышь отсюда. Темные люди?
Иван Сергеевич, улыбаясь во весь рот, сказал:
— Ну вот вы и познакомились! Это и есть Лидия Овсянникова.
— Но это же Лада?
— Лада она дома, а здесь Лидия. Гроза всего комплекса.
— И давно вы доярка? — сразу приступил к делу Вадим.
— Только давайте без штампов, — сказала Лида. — Не доярка, а оператор машинного доения.
ДЕСПОТ
Он всегда говорил:
— Копай глубже!
Мне кажется, этим Эрик Бурундуков и выдвинулся. Нашим драмколлективом руководил Игнатий Аверьянович, учитель-любитель с пятидесятилетним стажем, который пил чай с Качаловым, все знал про Станиславского и, естественно, став уже стареньким, начал говорить одно и то же. Часто пропускал репетиции. Эрик как-то сел на его место и сказал:
— Начнем без деда. Не маленькие. Главное что? Копай глубже!
Понять не могу, где он набрался режиссерской премудрости. Правда, два года он был в армии и, говорят, там не столько овладевал строевой подготовкой, сколько огинался вокруг самодеятельности. Потом уезжал куда-то на север, но и там в настоящем театре был актером вспомогательного состава. В наш коллектив он пришел уже важным и всезнающим, но вел себя скромно. Сидел где-нибудь в углу и после каждого наставления Игнатия Аверьяновича кривил губы, будто уксусу хлебнул. Но после того как он взял режиссуру на себя, мы сразу почувствовали, что он хоть и подражает кому-то, но спектакли ставит свежее, хоть не пил чай с Качаловым и не знал всего о жизни Станиславского. Перед нами Эрик развивал такие идеи:
— Современный режиссер — это дух, нерв, мозг спектакля. Он мысленно видит его весь, от начала до конца. И поэтому должен быть тираном, деспотом, царем и богом для актеров. Артист — это инструмент, и если он мне не подвластен, я не сделаю то, что задумал.
Кто-то из ребят предложил:
— Что ж, давайте введем в нашем коллективе крепостное право.
Эрик смутился и хоть по-прежнему руководил строго, но особого деспотизма не допускал. Во всяком случае, он прекрасно разбирался, кто что может, и дал мне роль Тани в одноименной пьесе А. Арбузова. Сыграла я ее так, что даже рецензентка из многотиражки О. Ленская, замолчав остальных ребят, всячески превозносила меня, подчеркнув, что я и как швея-мотористка выполняю план на 130–140 процентов.
Но самым неожиданным последствием моего успеха была полная перемена отношения ко мне со стороны Эрика. После репетиций он обычно провожал Алку, всегда хорошо окрашенную блондинку, поскольку она работает в парикмахерской дамским мастером, а после «Тани» стал провожать меня. Я спросила напрямик:
— Что это значит?
— Может, ты читала или видела в кино пьесу Бернарда Шоу «Пигмалион»? Помнишь, там Хиггинс сам из простой девчонки создал чудо и сам в него влюбился. Нечто подобное происходит и со мной. Я тебя создал, и я же начинаю в тебя влюбляться.
— Но как швея я очень твердо знаю — из плохого материала хорошей вещи не сошьешь.
— Я побью тебя другим примером — краски у всех художников, в сущности, одинаковые, а картины разные.
Короче, он продолжал гнуть свою линию, — он, мол, творец, а мы только глина в его Пигмалионовых руках. На почве этой дикой самовлюбленности Эрика разыгрался и еще один эпизод.
К юбилею Островского А. Н. решили мы поставить его пьесу «Последняя жертва». И, поскольку Эрик начал в меня влюбляться, роль Юлии Тугиной получила я, а Флора Федулыча Прибыткова играл Федя Ряхин — техник с телеграфа, который и в жизни был удивительно серьезным и положительным парнем. По сходству характера роль Дульчина взялся играть сам Эрик и, надо сказать, сыграл этого проходимца блестяще. А Федю на репетициях Эрик совсем загонял:
— Как вы принимаете поцелуй Юлии? Благоговейно! А кто ваш герой? Хищник, купец! Он ведь говорит: этот поцелуй «дорогого стоит»: Сразу все на деньги переводит. Принимайте ее поцелуй хищно! Вы же мешок с деньгами.
Но милый Федя хищника изобразить не мог и от каждого моего поцелуя трепетал, как зайчик. И неудивительно, что на премьере нашего спектакля, когда он вырывал меня из когтей Дульчина, в зале загремели аплодисменты.
На разборе спектакля Эрик сказал:
— Это наш позор! Юлия отрекается от своей страстной, безумной любви, а зрители радуются. Чему? Тому, что она продается купцу?
Тут пришедший нас поздравить Игнатий Аверьянович сказал:
— Голубчик, успокойтесь! В этом месте зрители всегда и везде аплодируют вот уже около ста лет. Вероятно, во все века люди радовались и будут радоваться, когда человек, кто бы он ни был, спасает женщину от эгоиста, бессердечного обольстителя, авантюриста и пустобреха, роль которого так удалась Эрику Ивановичу Бурундукову.
Но Эрик не напрасно учил нас вскрывать подтексты. Он сразу уловил намек на его за мной ухаживания.
— Понимаю намек, — сказал он. — И во избежание всяких кривотолков скажу… чтоб сохранить здоровую моральную атмосферу в коллективе. Мое чувство к Лене святое и чистое, может, первое и единственное на всю жизнь. Все мы, Бурундуковы, скорей однолюбы, чем коварные обольстители. И, может быть, очень скоро мы вас всех на свадьбу