Читать интересную книгу Чертово колесо - Сергей Валяев

— Пора. — Отбросила подушку. (Ту самую, которой «душила» Павла.)

Муж исчез. Маша закурила, смотрела, как дым уплывает к потолку. Потом поднялась, натянула байковый халат, подошла к мокрому окну: город жалко мок под ранне осенним дождем. Маша тронула холодное стекло, потом стремительно — в кухню.

В кухне завтракали муж и сын. Она не взглянула на них.

— Кофе твой готов, — заискивающе проговорил муж.

— Спасибо. — Глоток из чашки; поворот головы к сыну. — Слава?

Сын сидел в маске; на его лице была игрушечная безделушка: картонные круглые очки с бульбой-носом.

— Откуда это у тебя? — спросила спокойно.

— Вчера нашел… под балконами… У нас такая же была, — ответил сын. — Я красивый?

— Сними, пожалуйста, — сказала щурясь.

— Ну, ма!

— Сними!

— Ну, пожалуйста! — Сорвал с лица, бросил на пол.

— Подними! — с угрозой в голосе проговорила.

— Маша, — вступился за сына отец.

— Я кому сказала: подними! Что, уже плохо понимаешь русский язык? — закричала Маша. — Разболтался, да?

У сына на глазах от обиды навернулись слезы. Поднял маску с пола, положил ее на стол, потом стремглав выбежал прочь.

— Маша, ты не совсем пра… — И поперхнулся куском пищи. — Ыыыыы! — Наклонился в судорожных попытках освободить горло.

Мария поначалу не поняла, что произошло. Она стояла над корчащимся мужем и смотрела на его жалкие конвульсии. Потом резко ударила кулаком по спине… Муж охнул и благополучно задышал, багровый и перепуганный.

— Господи! Так можно и… и умереть… дуба дать…

— Кому суждено утонуть…

— Маша. — Муж пил воду. — В конце концов, я не понимаю, что случилось? Ты сильно изменилась.

— Я устаю. У меня каждый день по четыре пары. Это не школа, а стационар дурдома…

— Я помогаю тебе, как могу… — Жалко улыбался.

— Прости, я и вправду очень устаю. — Взяла со стола маску. Уходила. — Устаю… смертельно…

Муж смотрел ей в спину, нерешительно спросил:

— Я тебе говорил… у нас сегодня вечер… Танцы… Шампанское рекой… Может быть, ты?…

— Нет, ликуйте без меня, господа. — Задержалась в дверях. — А если я пойду во-о-от так… на уроки… — Оглянулась. На ее лице была маска. Подмигнула мужу. — Здравствуйте, дети! Это я — Маша ваша! Меня еще узнаете?…

Город-дома-улицы-деревья ежились от мелкого, сетчатого дождя. В лужах отражалось свинцовое низкое небо. Прохожие прятались под зонтики.

Из подъезда вышел Павел. Взглянул мельком на облачное небо. Хотел открыть зонт. У авто суетился сосед-автолюбитель.

— Павлуша! Дружище! Давай в хатку… давай-давай; беречь себя надо…

Павел помедлил, но принял приглашение — втиснулся на переднее сиденье. Мотор уютно рокотал. Сосед, усаживаясь за руль, пыхтел:

— Ремешок накинь-ка… Уфф! Вот и осень, браток, смазливая. Лето красное прокатилось…

— Да, — неопределенно отвечал Павел.

— Ну, поехали, с Богом! — Заскрипели «дворники», сдвинулся в сторону мир двора. — Тебе куда, Паша? На работу или по милым дамочкам? — жизнерадостно осклабился сосед.

— На работу, — буркнул Павел.

— И то правда, какая нынче любовь. Один убыток. И жизнь сама — один убыток. Спрашивается, за что боролись?… На то и напоролись! Всем нам демократический кол в зад!.. Вам-то как платят?

— Долларами, — пошутил Павел.

— Ну да? — искренне удивился сосед. — Так вы живете, хлеб жуете?

— Живем, — пожал плечами. — Из дому носим лекарство… Раньше выносили…

— Ааа, — понял сосед. — Костлявая рука капитализма…

— Она самая…

— Вот-вот, наконец-то все стали прислушиваться к советам докторов: лечиться методом голодания, — хохотнул водитель.

— Кое-кому это бы не помешало, — выразительно покосился Павел на соседа.

Тот заерзал, обиженно проговорил:

— А у меня такая конституция. Ешь не ешь… И болит брюхо-то. Я ж тебе говорил, когда ты с дамочкой… в парке… Она очень даже… гармоничная…

— Я рад, что она вам понравилась, — сдержанно проговорил Павел.

— Не суровься, браток, не суровься. Все мы молодые были… А теперь старые, больные…

— Сейчас можно заехать, я вас посмотрю… — предложил. — Может, аппендикс на прогулке… или грыжа?

— Да? — засомневался сосед. — Не-е, как-нибудь в следующий раз… Боюсь…

— Чего бояться? — удивился Павел.

Сосед-автолюбитель дурашливо хмыкнул:

— Тебя боюсь, Павлуша!

— Меня?

— Ага. Еще зарежешь меня… как овцу… как барана…

Павел не понял шутки, оскорбился:

— Что вы такое говорите?

— Зарежешь, как свидетеля, — и подмигнул лихоимским глазом.

Сумерки наступали на город. Зажигались фонари. Шумела дождем, людьми, транспортом улица. К зеву метро торопились прохожие. У закрытого киоска пряталась женщина. Это была Маша. Была как бы отстранена от роящейся, беспокойной толпы мелкой сеткой дождя. Стояла, смотрела перед собой.

— Мария? — набежал Павел. — Прости, меня задержали…

— Ты что, заключенный? — спросила серьезно.

— Все мы заключенные жизни, — попытался отшутиться. — Ну, прости, родненькая. — Чмокнул в мокрую щеку. — Замерзла? Сейчас я тебя погрею. — Обнял за плечо. — Пошли-пошли…

— Куда? Опять в парк?

— Мы идем к нам, — уверенно сказал Павел.

— К нам?

— Именно к нам. — Поднес к ее глазам ключи. Потряс ими — ключи, как бубенчики, зазвенели.

Маша ничего не сказала, лишь посмотрела больными глазами и беспомощно шмыгнула простуженным носом.

Двое растворились в сумерках, в шуме улиц, в городе.

Мелкая сетка дождя покрывала по-прежнему и сумерки, и улицы, и город, и судьбы…

В теплой, уютной комнате был запах пыли, кожи и призрачной надежды. Двое лежали в рыхлой постели, как в кипучей волне (остановись, мгновение, ты прекрасно!), и курили — два вспыхивающих огонька в мглистом, бесконечном пространстве.

— Включи свет, — попросила она.

— Зачем? — спросил он.

— Хочу тебя видеть. Соскучилась. Я тебя сто-оо лет не видела — три дня и три ночи.

— Как это вы интересно считаете. — Неверный свет ночника осветил комнату. — Что-то у вас с арифметикой?…

— Между прочим, я учительница математики…

— Да? А сколько будет: двести пятьдесят семь умножить на триста двадцать четыре, разделить на двести пятьдесят семь и отнять триста двадцать три… Сколько получится?

— Один эскулап, которого обожает училка. — Чмокнула его в щеку. — Ты пахнешь хлоркой.

— А ты? — Понюхал-пошмыгал носом. — А ты мелом.

Засмеялись, теснее прижимаясь друг к другу.

— Я, наверное, сумасшедшая?…

— Не смею спорить…

— Но мне кажется, что мы здесь жили-жили, потом уехали и вот снова вернулись…

— Да, — неопределенно проговорил Павел. — Это хорошо, что еще сохранились островки…

— И на сколько этот остров нам? — Маша приподняла напряженное лицо.

— На время отпуска… папуаса… здесь прописанного…

— Понятно. А что потом? — устало спросила Маша.

— Будут другие острова, — сказал Павел. — Мы же в кругосветном плавании…

Маша села, потянула на себя одеяло, саркастически усмехнулась.

— Значит, будем переплывать с острова на остров?… На этих лодках? шлюпках? яхтах? — Выразительно ударила рукой по спинке кровати.

Павел страдательно сморщил лицо, тоже сел. Две тени, искаженные, отпечатывались на стене.

— Мария, нам же хорошо? Тепло, сухо, пахнет хлоркой и мелом. — Он пытался отшутиться.

— Мы будем как все, — тихо сказала она. — Мы будем жить, как живут эти тени…

— Маша, я тебя не понимаю! — В голосе раздражение.

— Они есть, эти тени, и их нет. — Приподняла руку. — Эй, подружка, привет? Маешься, мой свет?

— Маша моя, я сейчас сбегу, — пригрозил Павел.

— От нее? От себя? От меня? — грустно спросила.

— Мария, чего ты хочешь?

— Я хочу быть с тобой…

— Но у нас работа… у нас…

— Наша лодка дала течь, капитан, — задумчиво проговорила. — Нам мешают рифы, капитан…

Павел схватился за голову, замычал.

— Ооо! Ууааа! Я уже ничего не понимаю. Где я? Что со мной? Я сейчас повешусь на рее! Что ты предлагаешь?… Боцман, ты меня довел до белого каления!.. — Штормило в кровати.

Маша внимательно смотрела на взбудораженного любимого, потом опустила руку на его голову.

— Ну, все-все. Прости. Я сама не знаю, что делать. — Целовала в лоб, глаза, губы. — Ты у меня самый-самый терпеливый, самый добрый, самый надежный, самый нежный, самый красивый… Прости, просто я не хочу идти под дождь…

— У меня сегодня зарплата, — мычал Павел. — На карете с тобой… как принцессу… как…

— Прости меня, я просто не хочу под дождь… Не хочу под дождь… под дождь…

У подъезда притормозило такси. Из него выбрался Павел, глянул на тускло-дождливые окна родного дома. Поскакал через лужи… Вбежал в загаженный, исписанный углем подъезд. У лифта стояла хлипкая девушка лет двенадцати-тринадцати, жевала жевательную резинку. Открылись двери лифта. Девушка посторонилась.