Читать интересную книгу Бандитская губерния - Евгений Сухов

— Ты куда это намылился-то? — поинтересовалась тетка.

— К отцу, — коротко ответил Воловцов.

Рязанское кладбище, издавна прозванное Скорбященским по наличию одноименной церкви с главным престолом в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость», находилось аккурат между Ямской слободой и Рюминой рощей. Рощей, собственно, звалось имение дворян Рюминых, но не тех, что были родня Бестужевым, канцлерам да графам, а тех, что от крестьянина Гаврилы Васильевича Рюмина род свой вели. Был Гаврила некогда простым половым в рязанском кабаке. Поднялся он на чаевых, на которые не скупились подгулявшие купцы. Водки Гаврила не пил, не то что его дед, коего и прозвали Рюмой за его пристрастие к вину. Прозвище намертво прикрепилось к этому крестьянскому роду и в середине восемнадцатого века стало родовой фамилией.

Гаврила Рюмин деньгу копил, стал брать питейные откупы, на чем и нажил огромное состояние. Не забывал он и своих земляков: то денег на новый алтарь для церкви пожертвует, то богадельне вспомоществование окажет, то дороги на свои средства замостит, за что ему от государя императора чины да ордена перепадали. А потом подал Гаврила Васильевич на имя государя прошение о даровании ему и сыновьям его титула дворянского, поскольку с чинами да орденами право у него такое заимелось. Покуда разрешения ждал — купил между делом в восемьсот седьмом году у наследников статского советника Вердеревского загородную усадьбу с лесом, прудами и мельницей и занялся ее обустройством: построил новый господский дом, флигель для гостей, похожий на сказочный терем, соединенный с главным домом крытым проходом, заложил парк с беседками и оранжереями, облагородил все три пруда. В парк, или Рюмину рощу, как стали звать ее горожане, вход был свободным, и рязанская публика нашла себе тут место отдыха от городской суеты…

Долгожданный дворянский титул с занесением в разрядную книгу рязанского дворянства и герб Гаврила Васильевич от Благословенного государя императора Александра Павловича вскоре получил. Загордился, конечно, не без того, но работать по части купеческой продолжал денно и нощно, чего и требовал от четверых своих сыновей. А тем уже зазорно купеческим ремеслом заниматься: как-никак — потомственные дворяне. И стали они от строгого батюшки да обязанностей многих «ноги делать»: старший в Санкт-Петербург подался, средний — на военную службу поступил, младший, так тот ранее всех в Москву уехал в университетах учиться. Остался на хозяйстве один Николай Гаврилович. Именно он и принимал у себя в восемьсот тридцать седьмом году наследника-цесаревича Александра Николаевича…

Но вот когда Гаврила Васильевич Рюмин отдал Богу душу, съехал из Рюминой рощи и Николай Гаврилович. Шутка ли, такое огромное хозяйство в порядке содержать. Одной дворни полтораста человек, а ведь их всех кормить надобно, а у них еще семьи… А парк? А оранжереи с плодовыми садами? А пруды, кои надлежало чистить? А людские избы, рабочие казармы, скотный двор, амбары, сенники, конюшни? А полотняная фабрика, будь она неладна? А господский дом о сорока комнатах и деревянный гостевой флигель?

Посему забрал Николай Гаврилович свою семью и подался в Москву, благо имелся и там у рязанских дворян Рюминых большой двухэтажный дом на Воздвиженке недалеко от Крестовоздвиженского монастыря, купленный у князей Волконских и известный на Москве как «Дом Болконских» из «Войны и мира» графа Толстого.

Когда Ваня Воловцов с пацанами ходили ставить морды на карасей и линей на пруд в Рюминой роще, что стоял за оранжереями и имел прямо посередине, на островке, затейливую беседку в китайском стиле, имение это было уже в запустении: ухаживать-то без хозяев стало некому. Три рощицы — березовая, дубовая и осиновая, в которые можно было попасть по мосточку, перекинутому через глубокий овраг, заросли колючим кустарником и травой. Но по-прежнему поражали своими размерами три пихты в парке, что прилегал к господскому дому…

Идти к кладбищу самым коротким путем надлежало через огороды, принадлежащие жителям Ямской слободы. Стоял октябрь, полевые работы, собственно, были закончены, и по пути к кладбищу Воловцов встретил всего несколько человек, которые долго провожали его взглядами: по одежке вроде свой, рязанский, а вот кто таков — неведомо.

Воспоминания детства оставили Ивана Федоровича, как только он ступил за ограду Скорбященского кладбища. Тишина. Шуршат опавшие кленовые листья под ногами. Памятники с надгробными эпитафиями. Мрамор, гранит, медь. Здоровенные дубовые кресты с медными табличками, которые уже трудно прочесть. Часовенка над могилой рязанского дворянина Николая Казначеева. Батюшка Воловцова и братья Казначеевы, Николай и Трофим, были хорошими знакомыми, часто встречались в Дворянском собрании, когда отец Ивана Федоровича, получив чин титулярного советника, сделался личным дворянином без права передачи дворянского титула по наследству. Служил он мировым судьей по решению Рязанской городской Думы вплоть до упразднения в восемьсот восемьдесят девятом году всего института мировых судей. Оставшись без дела, как это часто бывает, быстро начал сдавать и помер тихо и безмятежно во сне, что указывало на чистоту совести и души. Если душа и совесть, конечно, не есть единая суть с двумя разными названиями.

А вот и могила отца. Ухоженная и чистенькая, очевидно, Феодора Силантьевна была тут совсем недавно и тщательно прибрала ее.

«Ну, что, здравствуй, отец. Когда ты умер, я еще учился на юридическом факультете. Но ты уже знал, что я пойду по твоим стопам, о чем сейчас тебе и докладываю. Кстати, два дела, мною раскрытые, говорят, будут включены в один из справочников по юриспруденции. В общем, пока я тебя не подвел и, надеюсь, не подведу и в дальнейшем… С Ксенией мы расстались, и в том моя вина: надо было держать ее железной хваткой, чего я не смог сделать. А может, и не хотел. Ибо если женщину нужно удерживать подле себя, то, верно, следует задаться вопросом: а нужна ли такая женщина?

Что еще… Несколько дней назад я убил человека. Его имя — Георгий Николаевич Полянский. Лет десять назад я вел его дело об убийстве уездного исправника Полубатько. Этот Полубатько, из-за ревности к их общей любовнице, засадил его в арестантское отделение, обвинив в укрывательстве краденой лошади. А Полянский ни сном ни духом не ведал, что лошадь, которую оставил ему его товарищ на время отъезда из села, — краденая. Словом, отбыл Георгий Николаевич Полянский за чужую вину, ни за что ни про что, полтора года. Вышел озлобленный и решил исправнику отомстить. Подкараулил Полубатько у этой их общей женщины и убил ударом в висок кастетом с шипом. Через какое-то время его взяли, и суд присяжных вынес решение: приговорил его к бессрочной каторге. А он вскоре сбежал и добрался до Москвы. Влился на Хитровке в воровское сообщество и стал по указке убивать неугодных для этого сообщества людей за деньги. То бишь сделался наемным „мокрушником“. Когда на его счету было уже несколько душ, он выследил, еще в Москве, коммивояжера Стасько, приехал на одном с ним поезде в город Дмитров и убил его, опять-таки ударом кастета с шипом в висок, завладев деньгами и частью самого дорогого товара, что имел при себе коммивояжер.

Мне поручили расследование этого дела. Я нашел преступника, узнал его имя, но, поскольку знал его в лицо, был взят на его задержание. Когда он оказал сопротивление и побежал, я выстрелил в него. И убил. Я знаю, что иного выхода у меня не было, иначе Полянский попросту ушел бы, но на душе у меня нехорошо, отец. Прямо скажу, скверно! Все же человек, хоть и профессиональный убийца. Вот, выпросил после этого дела отпуск…

Сейчас я гощу у тетки, твоей сестры. Да ты это, верно, знаешь, ведь вам оттуда все видно… Устал что-то я, отец. И ты, надо полагать, уставал, только никогда не показывал виду. Наверное, ты был сильнее меня…»

Где-то в кронах деревьев прошелестел пожелтелыми листьями ветер. Легкое дуновение коснулось щеки Воловцова, будто кто-то провел по ней мягкой ладонью.

Может, это Федор Силантьевич так ответил на мысли сына, обращенные к нему?

С кладбища Иван Федорович возвратился задумчивым и все трогал щеку, которой коснулся на кладбище своим дуновением ветер. Тетка, искоса посматривая на племянника, не лезла с вопросами: понимала, когда человека одолевают думы, нет места праздным словам.

Ночью Ивану Федоровичу приснился отец. Он сидел на табурете на тетушкиной кухне и ласково смотрел на него, Ивана Воловцова. Сидел и молчал, только глаза его говорили ласково: «Ничего, Ваня. Все образуется. Ничего… Я всегда рядом».

Глава 3

Несчастный случай, убийство? или Заключение доктора Живаго

Его разбудил запах дыма. Он вначале не понял, откуда тянет, и, обеспокоенный, быстро поднялся и прошелся по дому. Нет, в доме вроде все в порядке, и дымом тянуло с улицы. Видно, в открытую форточку.