– Я тоже получил направление в Германию, – сказал Деде, чуть приоткрыв завесу над своей жизнью, – и потому смываюсь.
– А куда?
– Адрес я не намерен оставлять! – Деде громко захохотал. – Я бы охотно прихватил и тебя, но маки – неподходящее место для больных дам. Впрочем, ты-то и в Германию поехала бы безропотно…
Он поцеловал руку мадам Валлон, а Иветте по-военному отдал честь.
Вернулся он уже зимой, в самый разгар зимы.
– Как живешь, Иветта?
В магазине по-прежнему был беспорядок.
– Хочешь пройтись по парку?
– Конечно, хочу!
Она уже сбросила старенький джемпер и надела черное суконное пальто с меховым воротником. Она всегда влезала в пальто, подняв обе руки кверху, как мальчишка, не ожидая, чтобы ей помогли.
Спустившись с последних ступенек большой белой лестницы, Иветта спросила:
– У тебя все еще нет адреса?
– Нет… А ты знаешь что-нибудь об отце?
– Было только одно письмо, сразу после его приезда в Германию. Он в Берлине, работает по специальности, портным. Это-то хорошо. Но он во что бы то ни стало требует теплых вещей и еды… Мы посылаем, что можем.
– Вам удается достать все, что нужно? А то ребята из маки подкинут вам чего-нибудь!
– Нет, на черном рынке достать можно. Но только до папы ничего не доходит. Часть посылок нам вернули…
Около детской площадки голая гипсовая женщина зябко прикрывала грудь, изморозь мелкими капельками усеивала ей плечи, и казалось, будто она вся дрожит.
– Хорошо еще, что возвращают, а не оставляют себе! – проворчал Андре.
– Да, да, возвращают… и мы получаем. Только фуфайки – с одним рукавом, а консервные коробки продырявлены.
Андре остановился в недоумении:
– Что ж это такое?
– Должно быть, просто издеваются, – сказала Иветта и села в железное кресло возле утиного пруда, хотя сиденье было влажно от изморози. Подняв голову, она улыбалась, и улыбка ее была полна горечи, как миндаль, как житейский опыт, как душа обманутой женщины, как незадавшаяся жизнь…
Горечь, беспредельная горечь!
– Иветта!
Нет, она не плакала, она вообще не плакала – ни когда расшибала ногу о железную скамью, ни когда часами в этом самом парке ждала Деде, а он не приходил на условленное свидание, ни когда немецкий лейтенант не исполнил дорого купленных обещаний, ни когда ее оперировали в подозрительной лечебнице, ни когда ее втаптывали в грязь и отнимали у нес здоровье, молодость, веру в жизнь, неиссякаемую, глупую, преступную, подлую веру красивой девушки, для которой в жизни существуют лишь мужчины и женщины. Иветта встала. Андре молча протянул ей руку. И на этот раз он отпустил ее одну, а сам остался в кресле на берегу утиного пруда.
Он смотрел, как она удалялась, чуть прихрамывая; верно, ей было трудно ступать по крупному гравию деревянными подошвами с высокими каблуками, а может быть, у нее болели ноги. Одной рукой она придерживала пальто, а другой – жесткие черные пряди волос, и походка из-за этого была какая-то неровная. Парку, «шлейфу моей королевы», казалось, трудно было быть шлейфом, он тщетно тянулся за ней, помятый, ощипанный, без блесток, без цветов…
Иветта, непостижимая Иветта уносила с собой свою загадочную жизнь, она шла по направлению к горам песочного цвета, встававшим в небе огромными зубцами. Кстати, почему она идет не в город, а в обратную сторону, что ей там нужно?
Обыкновенная, совсем обыкновенная история военного времени… если только можно назвать обыкновенным преступление.