Читать интересную книгу Статьи - Игорь Шафаревич

Но есть и типично русский порок в нашем отношении к другим народам. Это - неумение видеть границу, отделяющую нас от других наций, отсутствие внутреннего убеждения в их праве существовать именно в их самобытности. Как часто приходилось мне слышать, что русские с каким-то наивным недоумением пытались понять, почему украинцы, белорусы или литовцы не хотят хорошенько выучить русский язык и превратиться в настоящих русских. В этом корень и подтрунивания над украинским языком, бестактных выдумок вроде "самопер попер до мордописьни", в нежелании признать украинцев за отдельный народ и недоумении - почему эти "русские" так странно коверкают наш язык?

Может быть, это происходит от вывернутого, ложно понимаемого чувства равенства - ведь мы считаем всех этих людей равными себе, сразу (хотя и без их спроса) записываем их в русские. Но легко понять, какой ужас и негодование это вызывает у других, особенно маленьких народов, видящих надвигающуюся на них необозримую массу, готовую растворить их в себе без остатка.

Большинство животных, способных умертвить себе подобных, природа снабдила тормозными механизмами, делающих для них такое убийство невозможным: волк не может распороть шею волку, побежденному в драке, ворон - выклевать глаз другому ворону. Ни люди, ни нации такими тормозными механизмами не снабжены. Они могут их только выработать в процессе духовного развития. Такая цель стоит перед русским народом. Мы можем рассчитывать на симпатию или хотя бы невраждебное отношение наших соседей, только если будем видеть, например, в эстонцах не просто людей во всех отношениях нам равных, но почувствуем, насколько богаче наша жизнь от того, что рядом с нами живет этот маленький мужественный народ, готовый нести любые жертвы, но не отказаться от своей национальной индивидуальности.

* * *

Возможна ли та картина, которую я пытался здесь изобразить? Я очень хочу надеяться, что возможна, но честно должен сказать - в том, что она осуществится, я не уверен. Слишком многое здесь наболело и слишком мало времени, может быть, осталось, чтобы исправить содеянное. А может быть, национальный вопрос потому самый болезненный, что он самый трудный - ведь он заключается в том, чтобы научиться, как столь сложно организованные индивидуальности, какими являются нации, могут жить вместе, не поступаясь своей индивидуальностью. И может быть, надо искать других, гораздо менее очевидных путей его решения.

Но в одном я уверен - его нельзя решить, не отказавшись от укоренившихся штампов, от "коротеньких мыслей", как говорил Достоевский. И нельзя его решить на почве ненависти, взаимных попрёков. С этой почвы необходимо сойти, а для этого нужно попытаться переориентировать сложившиеся десятилетиями, а иногда и веками, установки, превратить силы отталкивания в силы сближения. Это необходимо далеко не для того только, чтобы попытаться сохранить связи между народами нашей страны, в этом направлении должен прилагать свои усилия всякий, кто относится ответственно к судьбе своего народа - при любом взгляде на его будущее.

Некоторая близость во взглядах, умение понять друг друга нужны не только для того, чтобы жить вместе в одном государстве, но даже и для того, чтобы разойтись.

В. Маклаков высказал однажды любопытную мысль. Националисты, говорит он, обычно требуют плебисцита, считая, что если большинство населения их области выскажется за отделение, независимость им должна быть предоставлена. Т. е. они считают, что вопрос может быть решён волей большинства голосов в их области, в то время как во всём государстве они ведь составляют меньшинство. И наоборот, воля их - меньшинства в масштабе всей страны - должна быть решающей, в то время как меньшинство жителей их области, не желающих отделения, должны подчиниться большинству.

Конечно, в жизни наций может настать момент, когда утрачена всякая духовная связь и совместное обитание в рамках одного государства будет только увеличивать взаимное озлобление. Но рассуждение Маклакова кажется мне интересным как парадокс, доказывающий путём приведения к абсурду, что никакой плебисцит (и даже введение войск ООН) не может решить тонкие и органические вопросы жизни наций. Каково бы ни было решение, единственный здоровый путь к нему - сближение народов. Альтернатива ему - это только путь силы, на котором каждое решение оказывается лишь временным, ведёт лишь к следующему, более тяжёлому кризису.

Можно надеяться, для этого действительно есть реальные основания, что во многих отношениях уроки прошлого не прошли даром для наших народов. Своим опытом мы защищены от многих соблазнов - но не от всех. В смутную эпоху классовая ненависть, вероятно, не сможет больше стать той спичкой, которая подожжёт наш дом. Но национальная - вполне может. По подземным толчкам, которые слышатся сейчас, можно судить, какой разрушительной силой она способна стать, вырвавшись наружу. Наивно думать, что кто-то сумеет ввести эту стихию в желательные для него рамки - силы злобы и насилия подчиняются своим собственным законам и всегда пожирают тех, кто их развязал.

Кто может рассчитать, какие народы переживут ещё один катаклизм, может быть более страшный, чем всё, что довелось испытать до сих пор?

В этом последняя причина той крайней степени остроты, которую имеет национальный вопрос - он может стать вопросом существования наших народов.

Сентябрь 1973 г.

ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ БУДУЩЕЕ?

I

Едва только стал к нам возвращаться дар свободной мысли, а уже возник этот страшный, но неизбежный вопрос: КАКОВО БУДУЩЕЕ РОССИИ И НАШЕ МЕСТО В ЕЁ СУДЬБЕ? Как ни отпугивает он своей непосильностью и неразрешимостью, о нём нельзя не думать, от ответа на него зависят ответы на остальные вопросы жизни.

А думать страшно, потому что возникает сомнение, которое жутко и выговорить: ЖИВА ЛИ ЕЩЁ РОССИЯ? Ведь жизнь и смерть народов не так резко разграничены, как у живых организмов. Историческое предназначение народа может быть исполнено, творящая душа может его уже покинуть, а тело его государство - будет десятилетиями активно: казнить еретиков или покорять соседей. Для великой страны ЖИТЬ - не означает лишь не распадаться на части и сводить концы с концами в своем хозяйстве. Она должна ещё осознавать ту цель, ради которой существует, свою миссию в мире. Есть ли сейчас у России такая миссия?1

Недавно, в одном из самых ярких и умных произведений, которые дала русская мысль после революции, А. Амальрик2 предложил ответ на этот вопрос. На основе многих тонких наблюдений и исторических параллелей он пришел к выводу, что Россия приближается к завершению своего исторического пути. По его мнению, некоторое смягчение строя не свидетельствует о начале продуманной политики либерализации: оно есть признак одряхления режима, который не способен ни изменяться в ответ на требования жизни, ни достаточно эффективно бороться с сопротивлением, которое встречает. Но нет и других сил, способных претендовать на руководство жизнью. Интеллигенция, или средний класс, как ее называет автор, проникнута бюрократической психологией, культом покорности, она бессильна выработать независимую точку зрения или организоваться. Христианская мораль выбита и выветрена из сознания народа, который способен уважать лишь силу, но не личность и свободу. Русскому народу, считает автор, вообще чужда идея равенства всех перед законом, идея свободы и вытекающей из неё ответственности, он отождествляет свободу с беспорядком. Вместо неё у народа есть другая идея справедливости. Но и она носит деструктивный характер, сводится к принципу: пусть никому не будет лучше, чем мне. С пугающей убедительностью рисует автор наше будущее: неудачную, затяжную войну с Китаем, рост центробежных сил местного национализма, нарастающие экономические, в частности продовольственные, трудности, разрушительные и жестокие взрывы народного недовольства и в конце - гибель России, распадение её на части. Амальрик предсказывает и срок, когда закончится наша 1100-летняя история - это 1980-е годы.

Таков ответ, который Амальрик даёт на наш вопрос: Россия умерла, впереди её разложение. Что ж, великие государства гибли и раньше, и чувства отчаяния и внутреннего протеста, которые вызывает вынесенный России приговор, не означают, что он несправедлив. Но эти чувства требуют от нас принять приговор только после того, как будут отброшены все остальные возможности, продуманы все пути развития. А такого впечатления работа Амальрика как раз не оставляет. Если, например, автор в одной фразе утверждает, что у русского народа идея справедливости оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, к любой индивидуальности, а в предыдущей - что за справедливость русские готовы и на костре сгореть - то здесь явно что-то не сходится. Вообще производит впечатление, что идея справедливости как силы, которая может влиять на историю, чужда автору, она лежит не в той плоскости, в которой он мыслит.