После смерти отца в 1903 году мы переехали в Виторию. Еще совсем ребенком, быть может шести лет от роду, я стал посещать школу Маристов{6}. В Витории мы жили вчетвером: моя мать, сестра Росарио, брат Мигель и я. Мигеля, учившегося в то время в кавалерийском училище в Вальядолиде, мы видели редко. Мои братья по отцу с нами не жили, хотя тоже находились в Витории. Летом они приезжали в Сидамон, где я иногда составлял им компанию.
В то время семья для меня состояла лишь из матери и сестры Росарио. Нас объединяла тесная дружба, и я питал к ним горячую любовь - естественное чувство к матери и сестре. Жизнь наша протекала спокойно, при полном материальном благополучии. У нас жили две служанки, веселые и симпатичные друзья моего детства.
Моя мать была очень религиозной. Почти ежедневно она ходила слушать мессу и часто по вечерам проводила время в монастыре Кармелитов{7}, расположенном на нашей улице. Иногда я сопровождал ее в церковь, но внутрь обычно [14] не заходил, ожидая у входа, чтобы вместе вернуться домой. Мне очень нравилось бывать с матерью. Кажется, мое общество ей тоже доставляло удовольствие. Мы питали искреннее доверие друг к другу. Тогда у меня еще не было никаких секретов от нее. Преданная католичка, она уважала взгляды других на религию и в течение всей своей жизни проявляла много такта и терпения, чтобы сделать меня религиозным по убеждению. Она добилась того, что религия стала для меня неоспоримой истиной, совершенно естественной частью моей жизни.
Уже в школе нас начали интересовать девушки. Те, кто был постарше, стремились завести невест; этому вопросу придавалось большое значение. Смешно вспоминать, каким сильным, несмотря на молодость, было в нас желание - чисто испанская черта - слыть дон Жуаном. Ведь тогда остальные будут восторгаться нами! Уже с первых шагов наших взаимоотношений со слабым полом мы проявляли глупое тщеславие, чванство, желание прослыть покорителями женских сердец.
Большое значение в школе придавалось торжественному акту первого причастия. Готовить к нему нас начали за несколько недель: читали лекции о том, что такое причастие, а последние три дня никуда не выпускали, чтобы подвергнуть настоящей бомбардировке проповедями. Говорилось в них в основном об ужасах ада, страданиях, ожидавших нас, и крохотных возможностях спастись от них. Проповеди читал монах, славившийся суровостью и стремившийся, видимо, подтвердить свою репутацию. В конце концов всех нас одолел ужас, и мы желали только одного: как можно лучше подготовиться к первому причастию, то есть очиститься от всех грехов. В это время передо мной впервые вполне осознанно стал вопрос о моих религиозных убеждениях.
В одной из подготовительных проповедей говорилось о необходимости иметь перед исповедью «твердое намерение исправиться». Монах настойчиво повторял, что, если у нас нет твердого намерения не повторять исповедуемого греха, исповедь будет ложной, а это - страшное святотатство. С другой стороны, из наставлений мы поняли, что почти все в жизни грех, так как даже самые естественные вещи считались пороком. В часы размышлений - а их нам отводили много - я все время возвращался к этой мысли, боясь причаститься во грехе. Если следовать проповедям монаха, то гулять с девушкой или смотреть на ее ноги - серьезное преступление и я должен навсегда отказаться от этого. Так представлял я себе [15] одно из обязательных условий причастия - «твердое намерение исправиться». Но я чувствовал, что не в силах выполнить его, и честно признался себе в этом. Прекрасно помню ужасные часы сомнений, но страх перед скандалом, в случае моего отказа, заставил меня решиться на причастие, несмотря на убеждение, что совершаю страшный грех. Довольно продолжительное время я находился в состоянии крайнего нервного возбуждения. Моя мать заметила это и добилась, чтобы я рассказал ей, что со мной происходит. Она успокоила меня и переговорила с доном Рамоном, нашим капелланом поместья Канильяс. Он исповедал меня и дал отпущение грехов, не придавая этому событию большого значения. Душевное равновесие было восстановлено.
Когда заболел мой дед, мать несколько месяцев провела в Логроньо со своими родными, а меня поместила в интернат школы Маристов в Витории. Пребывание в нем оставило у меня неприятные воспоминания.
В спальне интерната рядом с моей стояла кровать мальчика из Логроньо - Алехандро Хайлон. Его отец был профессиональным игроком, кроме того, он арендовал игорные залы в разных казино, и о нем шла слава как об очень богатом человеке. Спустя несколько лет он был убит и замурован в стену Мадридской военной академии. Преступниками оказались капитан Санчес и его дочь Мария-Луиза, похитившие у него игральную фишку в 5 тысяч песет. Этот мальчик, с которым меня связывала детская дружба, был самым распущенным подростком во всем колледже, но у него всегда на все случаи жизни имелось несколько простых и конкретных ответов, и это восхищало меня в нем. Он никогда не занимался, однако учителя относились к нему благосклонно. Позже я узнал, что причиной такого покровительства были дорогие подарки, преподносимые его отцом колледжу. Однажды я пожаловался ему на нашего монаха-эконома. Брат моей матери, Мануэль Лопес-Монтенегро, крупный собственник из Касареса, подарил мне огромный кусок эстрамадурского филе, длиной, быть может, в метр. Наш монах-эконом взялся хранить его, обещав выдавать каждый день по нескольку кусков на полдник. В первый же день он дал мне кончик филе с веревкой для подвешивания. Каково же было мое удивление, когда на четвертый день он принес мне другой конец филе, тоже с веревками, сказав, что оно уже кончилось. Выслушав меня, Хайлон заявил, что с ним такого никогда не случилось бы. Он открыл тумбочку и вытащил оттуда ночной горшок, в котором [16] оказались довольно значительные запасы колбасы, присланной ему отцом.
В колледже я еще не имел в то время близких друзей и не входил ни в какую определенную группу. Моими лучшими товарищами были два мальчика - Хосе-Мария и Исидор, сыновья бывшего кучера моего отца Мелкиадеса, работавшего на сахарном заводе в Витории. Его жена служила привратницей; время от времени она ходила убирать в богатые дома. Эта семья очень любила мою мать и часто навещала ее. Мне нравилось играть с Хосе-Марией и Исидором, и при каждом удобном случае я бегал к ним в мансарду. Но больше всего меня приводила в восторг возможность провести день с Мелкиадес на сахарном заводе. В девять часов утра мы - оба брата, их мать и я - выходили из дому, захватив корзину с провизией, и к двум часам приходили на завод, ожидая гудка на обед. Вскоре появлялся в своей потрепанной рабочей одежде Мелкиадес, и все с отменным аппетитом принимались за еду на свежем воздухе. После перерыва Мелкиадес возвращался на завод, а мы ловили раков в Садорре или купались до пяти часов, то есть до окончания рабочего дня, а затем пешком возвращались обратно. В такие дни я был счастлив. Моя мать никогда не возражала против этих прогулок. Но вскоре Мелкиадес с семьей переселился в Эибар, и я вновь встретился с ними лишь в 1931 году.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});