Читать интересную книгу Ловцы - Дмитрий Ризов

Разговоры обычные. Садок рыбака хоть и прозрачен, хоть и плетен реденько из нити, а много в нем сокрыто чего от посторонних глаз. В магазине, когда все в кучу сошлись и надо щегольнуть друг перед другом, показывая, какой ты есть рыбак, другое дело… Тут кое-что приоткрывается, только слушай. Вот вскользь, скромненько сказанное, будто само с языка сорвалось: в Саврухе, в мельничном «шуму» начал брать судак, живец обязательно должен быть бойкий — елец или густерка, на вялого и дохлого не идет. «Вот таких пять штук взял три дня назад, — показывается правой ладонью на левой руке, какой именно величины были судаки. — Одно плохо: мельничиха свирепствует. Хмырь там один рыбачил, ни черта не поймал, а удочки, наживленные червячками, разбросал по всему берегу. Куры и подловились, понеслись в курятник с перепугу, удочки за ними, хмырь за удочками, схватил, курицы рвутся, криком давятся, крыльями хлопают. Разъяренная мельничиха примчалась с ухватом прямо от печи. И началось… Хмыря в воду затолкала. Куриц — ловить. Мужика кричит, чтобы бежал резать, пока не передохли. Теперь с ухватом так и бросается на рыбаков. Приходится в обороне быть…»

Подуст пошел на Мочагае, а на Саловском пруду — сазан. Этот идет только на подсолнуховый жмых, но слишком уж крупен сазан, снасти на мах рвет — никакого спасу нет.

О сомах ни слова. Володя облегченно вздохнул.

Теперь нужно увидеть Рыжика.

Дома его не оказалось, ждал, оказывается, на лавочке, возле Живодуевых. И не с пустыми руками… В кулаке у Рыжика было «полдела». Так Володя определил про себя сразу. Крючок был зажат в кулаке. Такой, какого теперь уже не купишь: закаленный до синевы, хоть корову на нем поднимай — выдержит, не лопнет, жало острое, входчивое и крупная «нисходистая» бородка. Размером как раз под воробья. Если его ощипать, слегка обжарить на коровьем масле да подбросить с крючком этим сому — куда тот денется? Рыжик нашел крючок в оставшемся от деда шурум-буруме, сваленном на дне старого ларя в сарае.

— Ну, Толян! — ласково потрепал Володя по голове Опреснокова, толкнул в лоб. — Мо-лод-чик…

Других, более высоких похвал Володя Живодуев просто не знал. Рыжик так и расплылся.

Теперь был нужен воробей.

Вроде бы вот они: куда ни глянешь — шумят в кустах, на заборе щебечут, задорно растопырив крылышки, копаются в лошадиных катышках на дороге, выклевывая овсинки, пурхаются в пыли, закидывают ее теплую, почти горячую, под крылышки. Бери обыкновенную рогатку — и готово… Но кто знает, как дальше будут складываться дела? Воробей все время должен быть под руками. Живой нужен.

Для начала попробовали отловить одного за наличниками второго этажа Володиного дома. Притащили деревянную лестницу, Володя вскарабкался наверх, запустил руку — все гнездами битком набито, но в гнездах ничего, кроме пуха, пыльных стеблей сухой травы, клочков пакли.

Обычную ловушку делать — тоже не годится: с неделю провозишься, а воробей нужен — крайний срок — завтра.

Уже под вечер Володя вспомнил вдруг глухую кирпичную стену электростанции, примыкающую к двору Милюков, темные квадраты отверстий в ней. При кладке, что ли, кое-где не вложили по какому-то неизвестному теперь замыслу кирпичи? Живо представил он, как впархивают в эти темные отверстия воробьи, устраиваясь на ночлег. Брать воробья нужно ночью или как стемнеет. Пусть он, голубчик, у себя в стене успокоится, покрепче уснет…

На исходные позиции к забору милюковского огорода требовалось выйти так, чтобы оказаться против кирпичной стены, — разрабатывал план предстоящей охоты Володя Живодуев. Через забор перелезешь, огород перемахнешь — и на месте. Тут, правда, сложность одна. Две даже. Отверстия в стене высоковаты. Придется идти двоим. А главное, милюковский огород в глубине квартала, со всех сторон окружен дворами соседей. Пробираться к нему нужно сбоку, через двор Пинаева. Пинаевский двор пуст, никаких в нем посадок, кроме двух яблонь, кленов возле туалетного домика да акации на задах. Тем легче.

Не очень-то уважает возиться в земле Василий Прохорович Пинаев, некогда ему: он то репетирует, то играет в спектаклях, то с гастролями где-то ездит, то сидит целыми вечерами со своими друзьями-актерами, дуется в преферанс — совершенно немыслимая для нормальных людей игра. Люди, ну то есть мужики городские, которых знал Володя, о преферансе тоже мало что знали, сами играли в очко. А это посерьезнее, чем преферанс. Страшная игра в очко, уркаганская. В нее, говорят, блатные даже людей проигрывают.

Уже с час как село солнце за высоченные клены во дворе Пинаевых. Городок накрыла легкая тень теплого вечера, и только вершина горы, по ту сторону которой две речные поймы сходились в одну, только эта сглаженная временем, столь широкая, что ее можно было бы распахать на поле, полынная вершина была еще багрова от солнца. Вскоре и она потухла. Быстро начали густеть сумерки. Наконец парадная дверь пинаевского дома открылась. Сначала вышла женщина с короткими крупно завитыми волосами, в беретке и в цветастой косынке, небрежно наброшенной на плечи. Следом сам Пинаев появился. Он вздернул подбородок, картинным жестом откинул назад длинные седеющие волосы и, взяв под руку жену, отправился в театр.

Теперь путь был открыт.

Едва Пинаевы исчезли за углом квартала, Володя и Рыжик сорвались с лавочки на противоположной стороне улицы, где томились, ожидая своего часа, толкнули калитку и очутились во дворе, заросшем лебедой да молочаем. Мимо веранды они прошмыгнули, на всякий случай пригнувшись пониже. Вот милюковский забор. Сквозь его щель в неухоженный двор Пинаевых пробилась молодая пушистая ветка малины с уже начавшими обмякать ягодами. Володя отодвинул ее в сторону, припал к щели: весь двор в помидорах. Как всегда. Вон они… Даже в сумерках видно: почти уже красные. Кусты обморочно повисли на шестах перегруженными стеблями, только тем и держались.

— Ну что, полезли? — неуверенно предложил Рыжик.

— Пусть уснут покрепче, — имея в виду воробьев, сказал Володя.

Они присели на землю спиной к забору. Темнело.

— Глянь… — показал Рыжик вверх. Над двором спешно, но в то же время неуверенно, как пьяный, летел припоздавший голубь. — Вишь, как шатает. Ни черта не видит.

— Пошли.

В чисто вымытых окнах милюковского дома отражалось уже почти ночное небо. Спать они, что ли, залегли в такую рань? Володя ухватился за край забора, ногу — вверх, одновременно рывок руками и всем телом — прием известный, — и вот он уже сидит верхом на заборе. Все спокойно.

— Давай, давай… — поторапливал он приятеля. Спрыгнул вниз.

И вдруг от сознания возможной засады ему сделалось нехорошо. Метнуться через забор обратно… Поздно, Рыжик тоже здесь, шарит в помидорных кустах, ломает там на ощупь, сует поспешно за пазуху.

— Ну ты даешь… — прошипел Володя. — Пошли.

Он перебежал через огород. Прикидывал: здесь, кажется, выпавший кирпич… Точно, здесь. Да вот она, дыра. Поднялся на цыпочки, дотянуться не смог, чуток не хватало росту.

— Лезь, — скомандовал он Рыжику, подставляя спину.

Тот вскарабкался, сунул руку в пещерку.

— Есть! Да не шевелись ты. Тут их, кажись, два.

Володя подал Рыжику кисет. Тот сунул в него воробья, затянул кисет петлей, передал Володе, опять полез в нишу — за вторым, забившимся в дальний угол, но дотянуться не успел.

— Держи! — заорал пронзительно откуда-то со стороны Гришка Милюк. — Батя, воры у нас!! А-а-а!..

Ребят как сдуло со стены. Они неслись двором, перепрыгивая через помидорные ряды. А от дома бежал им наперехват Гришка. В доме у Милюков вспыхнули светом все окна.

Володя Живодуев лётом перемахнул через забор. Жжах!!! — хлестнул выстрел. Где-то сзади вскрикнул Рыжик. «Как заяц…» — почему-то подумал Володя, хотя ни разу и не слыхал заячьего крика. А вот и сам он… Жив! Перевалился через забор. Они помчались по двору Пинаевых, выбежали на улицу и там, прикусив губу, прижав обе руки к заду, где сильнее и сильнее припекало нестерпимым огнем, Рыжик свалился на газон, в лебеду. Он закатывал мокрые глаза, рвал траву зубами и выл на всю улицу. Запаниковали собаки. Нервный пес во дворе напротив, не выдержав тревоги, сорвался с рыдающего лая на вой, от которого мурашки побежали по спине.

Редкие фонари, навешенные на электрические столбы на перекрестках, едва цедили сквозь густую листву кленов жиденький свет, вокруг них хлопьями вились ночные бабочки. Свет не столько разгонял темноту, сколько подчеркивал всевластье ночи. Вершина на востоке, куда городишко рванулся слободой, но обессилел уже в начале подъема, обозначив неровную линию своей границы на черном теле горы редкими точками фонарей, — эта черная вершина не ко времени проступила в небе, будто слегка подсвеченная с той стороны, снизу.