и горести. Он пригласил меня в Институт, сделав своим заместителем, что было для меня и честью, и удовольствием. Нам не пришлось притираться друг к другу, поскольку мы были знакомы и дружны еще со времени, когда Институт мировой экономики и Институт социалистической системы размещались в одном здании на Ярославке. Позже мы вместе работали в Институте США и Канады, вместе участвовали в различных академических мероприятиях, часто вместе выезжали за границу.
За долгие годы академической жизни мне пришлось близко, а проще говоря, на собственной шкуре познакомиться с разными стилями управления институтами. Я хорошо помню, как один из тогдашних заместителей директора ИМЭМО несколько дней лично выходил к столу вахтера и проверял роспись сотрудников в журнале прихода и ухода. Однако он быстро понял тщетность подобного контроля для академической среды и вскоре отказался от жесткости. Тем не менее, подобные журналы еще долго существовали в отделах института, что нам, которым было по 25–30 лет, не мешало совмещать работу с личной жизнью, тем более что Сокольники с его тенистыми аллеями, пивными и теннисными кортами находился, как теперь принято говорить, «в шаговой доступности». Мы достаточно цинично писали в журнале: «16 часов, ушел в лес», но слово «лес» писали «Л. Е. С.», что выглядело, с нашей точки зрения, вполне официально и немного загадочно.
Став директором института, Николай Петрович всегда говорил о дилемме администрирования как о выборе между управленческими способностями батьки Махно и Иосифа Виссарионовича. Он всегда считал, что академическая свобода есть залог творческой работы коллектива. Он гордился, что в среде московской интеллигенции бытует мнение, что в Институте Европы «хорошо работать». Другими достоинством его руководства была объективность и толерантность восприятия всего спектра политических баталий, идущих в стране и перенесенных на наши семинары и конференции. Он всегда руководствовался собственным хорошо развитым здравым смыслом и столь же блестящим чувством юмора. Его предшественник Виталий Владимирович Журкин собрал блестящий коллектив, сочетающий в себе аналитику и практический опыт, а Николаю Петровичу удалось его сохранить и приумножить. Неслучайно идеологическая палитра института допускала полярные точки зрения на события в мире, и это не мешало ярким и плодотворным дискуссиям как на официальных платформах Ученых советов и семинаров, так и в коридорах Института. Сам Николай Петрович был центристом, готовым выслушать любого, если он понимал, что человеком движет искренняя озабоченность судьбой страны. Единственное, что было неприемлемо для его человеческих и политических оценок, — это непорядочность и такие ее производные, как расизм, шовинизм или фашизм.
При этом мы всегда понимали, что Институт действует в достаточно стесненных условиях, как с чисто материальной точки зрения, так и в контексте проблем невостребованности нашей науки со стороны российского государства. Тем не менее Институту удалось выжить, сохранить основу коллектива и остаться на лидирующих научных позициях в сфере изучения проблем Европы и наших отношений с ней.
Николай Петрович был одним из тех, кого принято называть «шестидесятниками». Окончил университет на излете хрущёвской оттепели, волею судеб оказался вблизи ее автора и могильщика. Он хорошо понимал и разделял взгляды тех, кто ощущал необходимость перемен, что ясно и ярко отразилось в его литературе и научных работах. Противоречия действительности и ожидание перемен далеко не сразу смогли найти своего читателя в силу идеологических и цензурных ограничений. Счастьем Николая был его писательский дар, хотя и здесь ему пришлось многое писать «в стол».
Он радостно воспринял перестройку Горбачёва и стал одним из идеологов пересмотра экономической политики. К сожалению, реальность не соответствовала его советам, и дальнейшее развитие страны стало его постоянной болью. Он мучительно переживал две вещи. Во-первых, он был до боли разочарован тем, что наша интеллигенция в большинстве своем не смогла соответствовать требованиям рыночной экономики. Его коллеги писатели начали жизнь с дележа имущества своих союзов и драки за деньги. Во-вторых, он считал, что реформы Гайдара не соответствовали главному экономическому принципу Николая — «четыре правила арифметики и сострадание людям». К этому можно прибавить наследованное с советских времен ощущение некомпетентности руководства страны. Однажды за столом, где мы обедали в перерыве конференции, Михаил Сергеевич Горбачёв сказал Николаю Петровичу: «Зря я не послушал тебя тогда», имея в виду те экономические советы, который Николай давал генсеку, а потом президенту. Не послушал Николая Петровича и Гайдар, которому он долгим вечером у легендарного золотодобытчика и артельщика Вадима Туманова рассказывал, что нужно сделать для вывода страны из кризиса. Через месяц назначенный премьером Гайдар сделал все абсолютно наоборот.
Еще в советское время в Институте США и Канады я зашел в кабинет Николая со словами: «Он что, идиот?», что отражало мою реакцию на действия одного из видных советских руководителей. Николай, который знал этого персонажа лично, грустно ответил: «Да, он действительно идиот, в прямом, а не в переносном смысле, и с этим, к сожалению, ничего не поделаешь».
Нельзя сказать, что сегодняшняя реформаторская деятельность государства всегда вызывала восторг Николая Петровича. Все, что происходило вокруг реформы академии, встречало его непонимание и обиду. Он хорошо понимал, что реформировать академию, которая действительно нуждалась в переменах, с помощью громоздкой и дорогостоящей, а главное, далекой от науки структуры будет невозможно. Он говорил о том, что академия создавалась поколениями лучших людей России, и очень не хотел быть свидетелем ее уничтожения. В то же время Николай вспоминал, что его бывший тесть уже однажды пытался, хотя и безуспешно, разогнать академию. Отсюда он делал вывод о живучести научного сообщества и верил в его окончательную победу над бюрократией.
Сегодня, когда мучает боль от его ухода и постоянно ощущение необратимости потери, трудно писать о нем в прошедшем времени. Его друзья и коллеги еще будут долго вспоминать о нем и продолжать мысленный диалог, думая о том, как бы он поступил в той или иной ситуации. Я счастлив, что нам удалось многое обсудить и выяснить наше отношение к людям, к событиям и к будущему. Хорошо понимая всю специфику нашей жизни, он не был пессимистом и всегда воспринимал даже самые нелепые реформы, говоря, что «долго так продолжаться не может и в конце концов все образуется». Основывался его сдержанный оптимизм на вере в мудрость народа, недостатком которого он считал долготерпение.
М. Г. Носов
Член-корр. РАН
Заместитель директора Института Европы РАН
Мой друг Николай Шмелёв
Мы познакомились в 1963 г. Николай Шмелёв работал в Институте экономики мировой социалистической системы (ИЭМСС) АН СССР, а я — в редакции журнала «Мировая экономика и международные отношения»; он — в левой, а я