Однажды Гервасий заметил, что на морозе его дыхание не обращается в парок. Совсем, значит, остыла грудь, однако же сердце еще толклось в своей темнице. Оттого что билось оно так медленно, Гервасий - он вдруг с ужасом понял это! - перестал стареть. Река Времени лишь омывала его тело, а не захлестывала, не тащила по течению. Точно так же безучастно скользила она по предметам, которые его окружали: одежда не ветшала, зимовье не рушилось, огонь в печурке не гаснул, не портились продукты (за ними он сперва ходил в Богородское, потом же, когда село опустело, а Гервасий стал известен как отшельник-долгожитель, их стали доставлять на вертолете, позже - на шумолете). Тогда-то он и понял свою Судьбу.
Давно уж не подходила к зимовью Смерть, как ни манил он ее. А ведь прежде нет-нет да и замечал он по утрам, средь множества звериных, и ее глубокий, тяжелый след, до краев заполненный льдом. Ныне же он мог сколько угодно лелеять в ладонях ковылинки, роняя на себя их семена, жаждать, чтоб проросли они из его груди, из сердца поднялись! И ночью, лежа меж мертвых деревьев сруба, с особенной сладостью вспоминать, что крыша его зимовья уложена дерном, а ведь дерном обкладывают могильные холмики... Наверное, кому-то из людей его страстная мечта о смерти показалась бы чудовищной, но он уже давно не думал о людях.
Струилась река Времени, возникал полусвет весны, потом солнце отмеряло зеленоцветные месяцы, потом лето пытало тайгу огнем, а на смену ему приходил полумрак осени. Но Гервасию мнилось, что его жизнь в тайге всегда была зимней, заснеженной, завьюженной.
Он часто стоял на обимурском обрыве. Ночами оттуда, от реки, исходила столь глухая темь, будто Гервасий наклонялся над кладбищем мирозданья. А днем он ловил в темной воде свой неуловимый, скользящий взор. Стоя над Обимуром, Гервасий иногда вдруг начинал мерно клониться, словно былина, из стороны в сторону, ловя ветер, надеясь: вдруг вихрь сорвет его, швырнет с обрыва, разобьет... Однажды, когда он так тяжело раскачивался, чуть не касаясь плечами земли и воздев напряженные руки, на ладони ему легло колючее зимнее облако, чтобы качаться вместе с ним и осыпаться снегом.
Да, снег той зимой выпал раньше и раньше началась тоска.
Итак, он стоял над Обимуром. Это был, пожалуй, ноябрь. В реку уже окунул руки мороз, у кромки воды легли дрожащие забереги. Долгое тело реки содрогалось в ознобе.
Острый снег заметал Гервасия, а он не трогался с места. О Боже, если ты не зовешь меня к себе, то я приду к тебе без зова! Ответь мне, куда же загнал я душу свою? Где она скитается теперь? Зачем ты не отнял у меня разум вместе с даром смерти?
Должно быть, день сменился ночью, потому что в вышине маячило блеклое от страха лицо месяца, а меж звезд бушевали ветры. Тела своего Гервасий уже не чуял, однако он отчетливо ощущал, как плывет под ногами земля плывет от запада к востоку.
Солнце прильнуло к его затылку своей горячей щекой. Откуда солнце, Гервасий ведь помнил, что мороз!.. Наконец он сообразил, что это предсмертный бред, и отдался ему всецело. Он снова шел куда-то, хотя знал, что стоит на обрыве. Кто-то неслышно кричал ему вслед, и это беззвучие надрывало душу. Он возмечтал о звуке, и ему отозвался дождь. Дождь шумел, бил в белые зонты дудника, но вот снова вырвалось на небо солнце. Дождь замер. Лес остекленел.
Золотой солнцегляд поднял голову к светилу. В сердцевинку его ударил небесный огонь, и те самые капли, которые только что давали цветку прохладу, воспламенили его. Цветок разгорался, будто костер. А вокруг, под гнетом солнца, тлели жарки, дымились, будто уголья, черные ягоды и черные цветы сон-травы, белладонны и грозно-синей горечавки. Горел и сам Гервасий!
Птица кукушка на миг повисла против солнца, но тут же была, дерзновенная, спалена и осыпалась на траву пеплом, который пророс пестренькой дремой - кукушкиным цветом. Гервасий понимал, что и он сам сейчас перегорит и разлетится пеплом по лесу, - он, случайность в мире божественных закономерностей, но едва эта мысль коснулась ума, как перед Гервасием возникло что-то... он не различал, но знал: это существо он уже видел, видел тогда... прежде чем пропала тень!
И теперь, замерзая на обрыве, краем полумертвого уже слуха Гервасий расслышал вдруг шорох осины, которой он изредка касался леденеющей спиной. Этот шепот подхватила ближняя береза, испуганно всплескивая легкими ветвями. Подняла панику липа. А когда весть достигла кедра, тот издал мощный, тяжелый гул, который подхватила вся тайга.
Гервасий не сразу смог отличить шум деревьев от шума крыл, но вдруг его закоченевшую шею обожгло свистом, а в плечи, в спину, в голову ударили крепкие клювы.
Вороны! Филины! Вороны, филины налетели на него стаями, вырвали из объятий стужи, погнали от обрыва, заставили бежать, шевелиться, снова жить и отстали, не прежде чем пригнали к зимовью, распахнули взмахами крыльев дверь, повергли Гервасия не жердяной пол, к огнедышащей, живой печке. А его не покидало ощущение, будто не одни лишь птицы сопровождали его, но и березы, пихты, кедры, осины неслись вскачь, развевая сухие кольца лимонника и плети актинидии.
О, дерево - это не одно существо, нет! Это огромная семья, сплоченный мир! Иначе как они все могли узнать о том, что замыслил Гервасий, как передали тайге эту весть и собрались с силами отогнать преступника от спасения?
Отдышавшись и дождавшись, когда утихли вдали крылья и отошли от окна длинные ночные тени следящих за ним деревьев, он вышел из зимовья и стал так в ночи. Созвездия слетелись со своих насиженных мест в одну стаю и смотрели на него мириадами недоверчивых глаз. Звериное око Марса горело нескрываемой злобой, а Сириус почему-то точил слезы...
Заключенная в оковы стужи, под стражею бессонных метелей, тайга была недвижима, словно и не бесновалась только что в последних усилиях осени. Гервасий давно понял, что его прежняя, городская и сельская, жизнь шла лишь на берегах тайги, а ныне он стоял в самых пучинах ее. Он не замечал тайги, как не замечал, что дышит, но теперь благодаря ей вновь призадумался: да что же он сделал тогда, давно, давно?
Свеча ровно горела на морозе - ничто не тревожило ее огня. Она уничтожает тьму, но после ее света снова сомкнется ночь. "Из света в сумрак переход..." Забытые слова!
Гервасий слушал. Чьи-то голоса, чьи-то сущности оживали в нем и нашептывали... Он слушал.
Что, если земная жизнь есть лишь мучительный путь от низшей - к более высокой форме существования разума и чувства? Да, прежде всего чувства, ощущения своей нерасторжимости с миром, родства с Космосом! И конец этого пути, сам переход, отмечен страданием, смертью. А если видение в самоцветном шаре было призраком того самого послежизненного будущего для белого единорога? О, сколь же сладостно такое видение среди снегов и льдов! Сказал же некто мудрый... память Гервасия медленно брела сквозь десятилетия... что у каждого живого существа есть два-три образа, светлых и самых дорогих, которые хотелось бы увлечь за собой в последний сон, если только какой-нибудь образ в силах перешагнуть порог, разделяющий мир Жизни - и мир После жизни. Значит, в силах? Они-то и составляют суть послежизненного бытия. Немудрено, что белый единорог ушел тогда за хищниками: молить их принести ему погибель. А стая не тронула его. Не значит ли это, что лишь один зверь, вожак... тот самый, кого застрелил Гервасий, навевает своим жертвам предсмертное диво видений? Только он. Только им. Но чьи же несбывшиеся счастья посещали Гервасия в видениях и снах?.. О, какую же волшебную цепочку Природы разъял он двумя выстрелами своего зауэра? О какой невозвратимой потере возвестил предсмертный крик: "Гал-лар-р-до!.." Или то был зов о помощи? Кому? Создателю?..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});