— Ничего, — буркнул Лещинский. — Ничего он не ел, это я вам точно могу сказать.
— Откуда вы это знаете? — осторожно спросил Беркович.
— Исак никогда не ел после шести часов вечера. Только пил что-нибудь — чай, коктейли, минеральную воду…
— Есть ли у вас, господин Лещинский, какие-либо предположения о том, кто мог это сделать? Я имею в виду — кому из присутствовавших была нужна смерть Бокштейна?
— Никому! — воскликнул председатель. — Его все любили! Все!
Конечно. Все его любили, и кто-то — сильнее прочих. Так сильно, что любовь обратилась в ненависть, до которой, как известно, один шаг.
— Понятно, — кивнул старший инспектор. — Хорошо, господин Лещинский, можете идти. Если будет нужно, я вас еще вызову.
Прием, во время которого скончался Исак Бокштейн, проходил в лобби отеля “Шератон” и был посвящен десятой годовщине создания землячества. Присутствовало не так уж много народа — человек пятьдесят: люди, стоявшие у истоков, и те, кто сегодня играл в землячестве не последние роли. Бокштейн произнес речь, а потом разговаривал с гостями, и все видели, как он взял с подноса высокий бокал с коктейлем. Официант Игаль Орен, разносивший напитки, утверждал, что никто — после того, как он покинул кухню, — до подноса не дотрагивался, кроме, естественно, тех, кто брал себе коктейль, но они никак не могли что-то незаметно подбросить в чужой бокал.
Беркович тоже полагал, что это невозможно. Тем не менее, кто-то все-таки подсыпал в бокал Бокштейна сильного яду, поскольку, разговаривая с одним из гостей, Исак неожиданно закашлялся, схватился рукой за горло, глаза его вылезли из орбит, через минуту он потерял сознание, а когда четверть часа спустя приехала “скорая”, Бокштейн умирал, и ничто уже не могло ему помочь. Скончался он на руках у медиков. Бокал, из которого он пил, стоял на стойке бара — по счастливой (для кого? для Бокштейна или для судмедэксперта?) случайности, когда у бедняги началось удушье, он не уронил бокал на пол, а успел поставить его на стойку. Сосуд, естественно, взяли на экспертизу, и, отпустив председателя землячества, Беркович позвонил своему приятелю Рону Хану.
— Ну что? — нетерпеливо спросил старший инспектор, когда эксперт поднял трубку.
— Бокштейн умер от удушья, вызванного сильнейшим синтетическим ядом. Следы этого яда остались в бокале, из которого он пил.
— Ага! — воскликнул Беркович.
– “Ага” — слишком сильно сказано, Борис! Видишь ли, в бокале действительно только следы яда. Его недостаточно даже для того, чтобы отравить ребенка, не говоря о таком тяжелом мужчине, как Бокштейн. В покойном около восьмидесяти килограммов веса, и, чтобы его убить, концентрация яда должна была быть раз в десять больше.
— Ты уверен?
Хан не удостоил старшего инспектора ответом.
— И что же теперь? — спросил Беркович, сбитый с толка.
— Не знаю, — вздохнул эксперт. — Тебе виднее, ты сыщик.
— Может, кто-то в суматохе перелил в бокал Бокштейна коктейль из другого, не отравленного, бокала? — подумал вслух Беркович. — Вот концентрация и уменьшилась.
— В десять раз? Исключено, — заявил эксперт, — потому что…
— Да я и сам понимаю, — перебил Беркович. — Нужно было влить литра два жидкости, верно? К тому же, непонятно, зачем убийце было рисковать и разбавлять отравленный коктейль? Все равно обнаружили бы, что в напитке яд.
— Да, логики мало, — согласился Хан.
— Бокштейн пил что-нибудь, кроме коктейля?
— Нет, — отрезал эксперт. — И ничего не ел — это я отвечаю на вопрос, который ты мне сейчас задашь.
— И не подумаю, — хмыкнул Беркович. — Я и так знаю, что Бокштейн ничего не ел после шести вечера.
Закончив разговор, Беркович долго сидел задумавшись. Он уже допросил не только председателя землячества, но и всех, с кем Бокштейн общался на вечеринке, а также обоих официантов, хотя напитки разносил только один из них, а второй занимался закусками. В кухне отравить коктейль не могли: никто не знал, какой именно бокал достанется Бокштейну. С подноса Бокштейн взял бокал сам, не выбирая, поскольку был увлечен разговором с Меиром Бруком, журналистом из русской газеты. На допросе Брук сказал уверенно:
— Мы говорили о Путине, Исак уверял меня, что президент, будучи человеком гениальным, все заранее просчитал, в том числе и свою жизнь после отставки. Мол, понять его логику мы не в состоянии, как не можем понять, скажем, общую теорию относительности. Представляете?
— Да-да, — нетерпеливо сказал Беркович. — Так вы утверждаете, что бокал с подноса…
— Официант проходил мимо нас. Исак проводил его взглядом, потом щелкнул пальцами, и когда официант остановился, не глядя, взял с подноса бокал.
— Не глядя?
— Он смотрел на меня, старший инспектор! Просто протянул руку и взял первый попавшийся бокал — вовсе, кстати, не из тех, что стояли ближе к нему.
И все-таки именно в том бокале оказался яд. И Бокштейн умер. Но яд был в слишком малой концентрации. И умереть Бокштейн не мог.
— Он сразу начал пить из своего бокала? — спросил Беркович.
— Он сразу отпил, — сообщил Брук, — но сделал только один или два глотка. Во всяком случае, больше он не пил, пока мы разговаривали. Что-то ему в коктейле не понравилось.
— Почему вы так решили?
— Он поморщился, сделав глоток.
— Ясно, — сказал Беркович, не очень, впрочем, понимая, чем это обстоятельство может дать следствию.
— Коктейль был тепловатым, — сказал журналист. — Может, Исак хотел холоднее?
Температура коктейля не могла повлиять на состояние бедняги Бокштейна, и потому Беркович задал журналисту вопрос, на который тот, будучи человеком осведомленным, мог дать ответ:
— Вы несколько раз писали о делах землячества. Были знакомы с Лещинским и с Бокштейном, и с…
— Новаком, Зильберманом, Познером, — перечислил журналист.
— Я слышал, что Бокштейна все любили. Это так?
— Конечно! — воскликнул Брук саркастически. — Обожали!
— Я вас серьезно спрашиваю…
— Я тоже совершенно серьезен. На людях они все обожали друг друга и рассыпались в комплиментах. А на деле готовы были вцепиться друг другу в глотку. Смотрите: Бокштейн был у них казначеем, а деньги в землячестве крутятся немалые — вы знаете, что они владеют тремя небольшими ювелирными фабриками, дают работу своим землякам — новым репатриантам, человек сорок кормятся с этого бизнеса?…
— Да-да, это мне известно, — прервал журналиста Беркович. — Ювелирные украшения экспортируют в шесть европейских стран — в том числе Бельгию и Францию. Ежегодный доход достигает миллиона шекелей — это я, кстати, из вашего материала почерпнул, а коллеги из отдела по экономическим преступлениям подтвердили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});