группе с Валерой, который каким-то непостижимым образом, еще учась в школе, увлекся черной магией. Неплохой, и, в общем-то, тихий паренек за два года работы санитаром в городском морге совсем свихнулся — ходил во всем черном, подкрашивал глаза, носил на груди большой медальон в виде перевернутой пентаграммы, и значимо рассуждал о смерти. Как-то после сдачи одного из экзаменов, он (по огромному секрету) и, несомненно, желая произвести на меня впечатление, подробно рассказал, как запирается ночью на дежурстве в комнате с трупом, как расставляет вокруг секционного стола свечи, и танцует, стараясь впитать в себя «энергию смерти». Эта энергия, по словам Валеры, выделяется в момент смерти человека, в день похорон покойника, на 9-й и 40-й дни после смерти, и при умелом с ней обращении, может сделать человека могущественным. Причем, как оказалось позже, он не врал. Заинтригованная Валеркиными разговорами, я рылась в интернете в поисках информации на эту тему и на одном из обнаруженных мной сайтов поклонников Люцифера, заставкой которого служила фотография одной из разрушенных в 20-е годы в нашем городе кладбищенских церквей, я с ужасом прочитала подробное описание подобного ритуала, означенного как «Посвящение».
Валере я позвонила в воскресенье днем, пытаясь нащупать хоть что-то логичное в субботнем происшествии.
— Алло! — томный женский голос на той стороне провода, видимо принадлежал его маме, или он успел жениться?
— Валеру позовите, пожалуйста!
— А кто его спрашивает?
— Однокурсница из медучилища. Он мне очень нужен. Когда он придет?
— Он за город уехал, вроде в поход, сказал, что завтра вернется.
— Спасибо. — Я положила трубку. Поход, значит, ясен пень. Обкурятся ароматических смесей, сожгут на костре шкуру черного козла и в бубен бить будут…
В понедельник я пришла на работу пораньше и начала нарезать круги вокруг больничного морга. Я решила использовать в целях моего частного расследования трепетную любовь нашего больничного патологоанатома Софьи Матвеевны к братьям нашим меньшим. В морге я собиралась попросить немного формалина для бальзамирования внезапно умершего любимца-хомячка, которого я непременно хотела похоронить на собственной даче. Хомяка у меня никогда не было, но Софья Матвеевна об этом знать не могла. Софья, несомненно, была нестандартной женщиной, она отличалась от большинства своих коллег, прежде всего, своей потрясающей добротой, детским оптимизмом и ласковым обращением «деточка» ко всем своим собеседникам вне зависимости от пола и возраста.
Остается только догадываться, почему холеная красивая еврейка много лет назад, из всех возможных вариантов трудоустройства выбрала такую неприятную, с моей точки зрения, работу, но надо отметить, что владела она ей в совершенстве. Даже в трудных и запутанных случаях Софья Матвеевна всегда определяла истинную причину смерти больного, вначале отделяя один от другого все признаки поражения внутренних органов, а потом, сложив их вместе, точно вычисляла причину смертельного исхода. Ее выводы практически всегда соответствовали истинному положению дел. Но в отличие от многих своих коллег, она никогда открыто не обвиняла врачей в смерти больного, стараясь смягчить неизбежную правду. Еще в институте он увлеклась водным туризмом, с воодушевлением она чередовала свою непростую работу с походами на байдарках, обожала животных, много курила и часто на больничных посиделках пела низким голосом песни Александра Галича. Ее родственники давно жили на исторической родине, а она, будучи совершенно одинокой, из года в год рано утром приходила на работу, заботливо подкармливая двух старых дворняг, живших в больничном дворе. Я почти прослезилась, думая об этом парадоксе. Это было весьма кстати, учитывая придуманную мной смерть дорогого мне хомяка.
* * *
— Деточка, утро доброе, ты меня ждешь?
— Да, Софья Матвеевна, вас. Мне бы формалинчику немножко.
— Что случилось?
— Хомяк умер, я его забальзамировать хочу, и в деревню увезти, похоронить там. Не в мусорку же выбрасывать…
— Ну, пойдем, налью немножко.
Войдя в приземистое здание, я оробела. Софья куда-то ушла, и я протиснулась в небольшую комнату, где на столе лежал труп, укрытый с головой простыней. Из-под простыни виднелись бледные восковые ступни, одна из них была вывернута в сторону.
Воспользовавшись тем, что я одна в комнате, я откинула простыню, закрывавшую труп. Вначале до меня не дошло, но потом я с ужасом поняла явное несоответствие происходившего — на животе покойника, умершего на вводном наркозе при вправлении вывиха бедра, красовался операционный рубец. Швы на рубце были аккуратные, маленькие, и ничуть не напоминали тот ужас, который остается на теле умершего после стандартного вскрытия, когда патологоанатом зашивает тело покойника непрерывным швом большой иглой как курицу, фаршированную яблоками.
Осмыслить свое открытие я решила попозже, быстро задвинула простыню трясущимися руками и сосредоточила свой взгляд на столике с секционными инструментами, стоявшем совсем рядом. Вид блестящего металла ничуть меня не успокоил, но Софья Матвеевна уже протягивала мне, в общем-то, ненужный формалин, и я с облегчением покинула помещение морга.
Только потом я сообразила, что в момент передачи мне формалина несравненная Софья Матвеевна выглядела явно растерянной. Но тогда я не обратила на это никакого внимания.
— Лиса, ты чего шляешься? Уже обход начали! — крикнула мне через весь двор из открытого окна Аня. Сегодня ее прическа была в полном порядке.
— Петр Васильевич уже спрашивал, где ты.
— Бегу, бегу. — Я взглянула на часы. В пылу расследования я потеряла счет времени. В половине десятого совещание врачей у главного врача больницы уже закончилась, и сейчас в отделении проводился общий обход во главе с нашим заведующим Петром Васильевичем.
Склянка с формалином некрасиво оттягивала карман, стараясь не расплескать вонючую жидкость, я поднялась в отделение и, примостив флакон на ничейную тумбочку в коридоре, присоединилась к обходу.
— Начнем с тяжелых, Петр Васильевич? — предложила заведующему наша единственная женщина-хирург, заслуженная Ольга Павловна.
— Все равно, давайте с тяжелых. — Заведующий сегодня был сговорчивым.
— Ольга Павловна, докладывайте.
Ольга Павловна, несомненно, была раритетом нашего лечебного учреждения. Стремительно начав свою карьеру хирурга в полевом госпитале во время Великой Отечественной войны, она не смогла впоследствии остановиться, и до сих пор активничала в коридорах нашего отделения, вскрывая гнойники и меняя повязки своим больным по два раза на дню. К старости она почти оглохла, общаться с ней персоналу и больным было уже тяжело, и я всегда удивлялась, почему ее с почетом не проводят на заслуженную пенсию.
Но, видимо, наш главный ценил ее опыт, поэтому она продолжала работать, неизменно появляясь, каждый раз после отпуска в отделении как Кощей на развалинах Лукоморья. Как это ни странно, осложнений у ее больных было