Вы накурились травки: все чаще я находил анашу в «Огоньке».
Ты виновата в том, что случилось, ты сама!
Лёра… Бааажественное создание. «Художница. Интеллектуалка. Извращенка» — вот слова, которые я мечтал высечь на твоем сером (а каком еще!) надгробии. Я любил и ненавидел… Ты же не испытывала ко мне ни того, ни другого, и это-то и было самым ужасным, самым унизительным.
Ты резала на кухне салат, а рядом сидела «подруга». Вы поминутно целовались. Лёра, я чувствовал, что зверею… Я ведь постоянно следил за вами… Поверь: видеть, как кто-то вместо меня лезет тебе под юбку…
И как вы только меня не замечали! Как хорошо я прятался!
Кекс — отличное болеутоляющее.
Лë, Лë! Я хотел тебя так сильно, что, казалось, вот-вот лопнут штаны! Ты знаешь, как это, когда кажется, что вот-вот лопнут штаны, а?![20]
Элла… Неприятное имя… Непристойное. Последнее время мне неприятны все имена, кроме твоего, Лë-РА.
Черное солнце. Черное солнце моего бога.
На самом деле меня мучил единственный вопрос: «Почему ты, Лë, так сильно не меня любишь?» А то, что ты любишь не меня, а ее… О, в этом не оставалось и тени сомнения: я изучил все твои взгляды, смешки, движения… Но не менее поразительным оказывалось и то, что девка, эта Элла, тоже… Тоже!.. О, если б ваши выкрутасы вылились в чистую физиологию, я бы простил. Простил бы всё…
…но уже сверкала серебром гильотина, ведь вы не знали, что я глядел… а я за вами глядел…
Вчерашние кексы в магазине. Устроил скандал. Продавщицы — мерзкие сучки.
Потом глядеть вошло в привычку, а вскоре понравилось — я день за днем откладывал час расплаты. За боль. Причиненную. Мне. Так. Бездарно.
Откладывал час… Я — Личный Палач Ее Величества Лë-РА Прекрасной![21]
Позволю себе вспомнить тот вечер, Лë. Я сидел и ждал, как зверь в засаде. Кажется, у меня напрочь пропало чувство жалости: ничего не осталось, кроме желания отомстить.
Моя девочка, наконец-то ты здесь. Узкое серое платье. Тонкие чулки со стрелками. Пепельные волосы. Вообще, сегодня ты как никогда нормальна. Но вот эта девка с пошлыми розами… А ты ведь, Лë-РА, ждала ее. Только очень уж нервничала — о, никогда не подводящая интуиция!
Отличные сегодня кексы в нашем магазине: это очень важно. Именно сегодня.
Впервые за несколько лет я увидел тебя плачущей: «Этот Слётов… Что-то с ним не так… Я не могу рисовать… Все валится из рук… Уедем завтра же… сменим обстановку… Куда угодно…» — а я ехидно думал, что поменяю тебе сегодня обстановочку, Лë!
Выковыриваю изюм.
Твоя черноглазка была чересчур нежна, что меня страшно разозлило. Она как-то небрежно и в то же время бережно, будто боясь разбить, касалась тебя. Признаюсь, один раз шевельнулось во мне что-то, так скажем, «человеческое» — слишком душераздирающей показалась поначалу эта ваша «любовь» для того, чтобы… И слишком естественной — твоя, Лë, ненасытность (о, твоя вечная — всем — ненасытность!). Моя киска: чушь какая, бред собачий!
…продолжаю выковыривать изюм. Как в детстве.
Сучки меня не видят.
И тут я окончательно понял, что лишился твоей любви, Лë. Впрочем, едва ли ты была способна раствориться «в мужчине вообще».
Но что такое мужчина вообще? Что такое вообще — мужчина? Нужно ли растворяться?
Ретардация (записать слово в ежедневник).
Как-то ты начиталась Кобо Абэ и выдала что-то типа того, будто на земле совсем нет нормальных людей. Ну совершенно, судите сами: «По одному проценту алкоголиков, маньяков, убийц, воров, садистов, наркоманов, уродов…» — так до ста и дошла. И вот, прячась за твоей любимой японской ширмой, я вдруг оказался причисленным к одному из этих самых «процентов» и не ужаснулся тому: в сущности, ты, Лë, тоже была одной из… Да и как определить степень нормальности человека? Видит бог, я не знал.
…доел кекс.
Я смотрел на ваши действительно красивые тела. Наблюдал, как они, хитросплетенные, судорожно допивают последний любовный напиток.
Доницетти: записать в ежедневник.
Звучит музыка Гаэтано Доницетти: комическая опера «Любовный напиток». Так сказал диктор.
А ты, Лë, была все же невесела: признаться, мне хотелось увести, спрятать тебя… Спрятать куда угодно от себя самого… Сделать так, чтоб ни один волосок не упал с твоей головы… Но — ничего не поделаешь! — мне обязательно следовало наказать тебя: только так я мог спасти собственную душу, ведь я — Личный Палач Ее Величества![22]
Итак, ваша история не станет достоянием общественности, мои дорогие девочки… Никогда при жизни: не так уж плохо, не правда ли?
обойдемся без запятых они душат слова мешают им развиваться забивают как все правила впрочем
твоя девка вскрикнула увидев сначала меня потом блеснувший чем не кино нож она пыталась закрыть тебя Лë своим еще влажным от напитка телом
кухонный нож которым ты Лë нарезала салат
очень удобный нож
и чего же она добилась сначала я кончил ее вы о голые наяды сладкие нимфы бегали от меня по комнате пытаясь выбить оружие много чего пытались но ничего-то у вас не вышло сначала Лë я убил твою девку а потом тебя я вонзил острие прямо в животик и ты бедная моя девочка долго корчилась от боли я же колол и колол тебя что есть силы в общем тебе едва ли можно было позавидовать моя малышка до сих пор слезы наворачиваются на глаза едва вспомню твой крик кажется он навсегда застыл в ушах
или в ухах
у меня жужжит в обоих ухах откуда это
запятые во всем виноваты одни запятые
дайте же мне кекс что вы приносите зачем вы связываете меня зачем зачем что я вам сделал отпустите прошу вас не надо
я пишу едва приходя в себя записки на туалетной бумаге слава РА она плотная и всё стерпит голоса намекают будто меня ждет электрический стул кажется эту казнь отменили
мне кажется помогите
страшно очень страшно все время
виновата во всем лишь ты
девки не должны думать иначе их зарежут
РА! РА! РА!
прости де лë РАааааа больше не стану тебя казнить нельзя помиловать
до встречи на том свете целую слётов
…отдайте же кекс!
Белые мухи, спиричуэлс и кое-что об Архетипе Тени Аюбви
…если произведение искусства истолковать как невроз, то либо произведение искусства — определенный невроз, либо всякий невроз — произведение искусства…
К. Г. Юнг
У меня появился сосед. Узнала я об этом самым неловким образом, да и откуда взяться ловкости в борьбе с собственной замочной скважиной? Дверь безнадежно заело; переехав недавно, я не имела еще счастья познакомиться с обитателями лестничной клетки.
Так вот, из двери этой выходила я утром, в нее же входила вечером. Опустим «рано» и «поздно»; опустим ручки сумки на пол и оглядимся: я стою в пустом коридоре, задолбанная инфляцией, и к тому же хочу в туалет. Несмотря на героические усилия, «собачка» не поддается; несмотря на инфляцию, в туалет хочется не меньше.
Я обычно держусь от соседей подальше. «Соседи, как и родственники, — ближайшие враги человека», — говорил один профессор; поэтому я держусь подальше хотя бы от первых, но уже готовая изменить чьим-то принципам. Вообще, если б я не изменила чьим-то принципам, едва ли у меня теперь была бы эта квартира. Купленная на все-что-было-можно-проданное; чуть ли не себя, но все-таки не себя. Собственная квартира; конечно, далеко, конечно, без телефона, но своя. За которую не нужно стало платить в баксах и в которой даже появилось неестественное дотоле желание переклеить обои. Тем не менее в эту «собственность» войти никак не удавалось, и я позвонила в первую попавшуюся дверь, налево от лифта, без номера. Мне как-то удивительно быстро открыли. На пороге стоял желтолицый человек, немногим выше меня, в тапках с помпончиками. Желтолицый улыбался — может быть, он родился где-нибудь во Вьетнаме или в Китае, но только не в Японии или Корее: там так не улыбались: так могли улыбаться только вьетнамцы или китайцы.
Я не знала, как с ним объясняться, и просто показала на свой замок да покрутила ключом. Желтолицый понимающе закивал и через минуту вернулся с молотком. Когда «собачка» все-таки поддалась, он пожал мне руку и представился: