шоссе от греха подальше. А книга осталась и продолжила изгаляться над советской действительностью исподтишка и уже самостоятельно.
Компания, в которую входила тогда Ира, влилась в Пушкинскую тусовку из здешнего кафе-мороженного «Московское». Там традиционно собирались ученики школы рабочей молодежи № 127, кстати, весьма передового по тем временам учреждения, располагавшегося неподалеку. Сто двадцать седьмая давала возможность не сильно рвавшимся к знаниям старшеклассникам получить хороший аттестат, следовательно, проходной балл к лучшему в мире высшему образованию. Все ее подружки учились там, поэтому и Иру время от времени ошибочно приписывают к выпускникам этой школы, так часто видели их вместе. Сейчас всех их разметало по планете — Лола в Испании, Наза в Америке, а Катя осталась в Москве, как и обаятельный хулиган Дима Липскеров, выросший в знаменитого писателя.
Она не помнит точной даты, но «день воздушных шаров» остался в памяти, как единственный, когда власть решила прогрессивную молодежь Пушки приструнить. С одной стороны — это был настоящий разгон. С другой, милиционеры действовали вяло, без огонька, вероятно, в глубине души считая «яйца коня» шалостью смешной, мелкой и тоже желая становиться прогрессивными. А изъятыми самиздатовскими страничками «Чонкина» они и сами зачитывались в отделениях, буквально глотая роман за одну дежурную смену!
Ире события тех дней виделись как неопасное приключение, праздник непослушания. Не испугалась совсем. Она не просто искренне восхищалась страной, в которой родилась и жила, она в нее верила.
Холодное лето 2019-го
Из личного архива И.Толмацкой.
Мы встретились неподалеку от того самого места, где однажды двадцатилетняя Ира с восторгом слушала худого лохматого парня, декламировавшего «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…» Почти четыре десятка лет пронеслось: деревья по краям бульваров стали большими, улицы похожими на европейские, и лишь гранит красноватого оттенка, как вечное напоминание о советском прошлом, по-прежнему опоясывает дома. Все так же собираются на площади молодые люди, яркие, совершенно справедливо считающие, что все у них впереди. Выходят из комнат, чтобы совершить свои личные ошибки. Ребята с дредами и одинаковыми бумажными стаканчиками с кофе вызывают у нее слабую улыбку.
Бежит Тверская. Поэт, погибший на дуэли чести, безмолвно наблюдает за тем, как переименованные из милиционеров в полицейские расставляют металлические ограждения, чтобы рассеять по Тверским переулкам молодых и недовольных. Не оставляют им возможности продвинуться к мэрии, в которую превратился Моссовет. Долгорукого на его толстой лошади предусмотрительно отгородили от мира техническим забором, а самого упрятали в реставрационный короб. Мало ли.
История, описав как стервятник круг, снова уперлась в лошадиные яйца. Разноцветная толпа протестующих не сдается, сворачивает к Арбату, скандируя:
— Это наш город!!!
Она улыбается смелее:
— Много лет назад я тоже верила в то, что Москва — мой город, и только поэтому со мной здесь не может произойти ничего плохого.
Ее волосы по-прежнему отливают медью, и это единственная вольность в облике — одежда строго-черная.
— Ирина, что для тебя время?
— Знаешь, я пришла к выводу, что у каждого время свое. Вчера на Садовом притормозила у тротуара. Безногий просил милостыню. Подумала, надо дать — пожилой совсем, неухоженный. Протянула купюру, дедок заулыбался, продемонстрировав минимум уцелевших зубов: «Буду за тебя молиться!» И руки у него такие… Когда долго за счет рук передвигаешься, они становятся жилистыми с кривыми цепкими пальцами, и вены под кожей как веревки. Такие руки обычно изображают у Святых старцев на картинах.
— А ты, наверное, как я, 1963-го года рождения? Ровесники мы, только я февральский, — неожиданно добавил он, а сам все смеется, выставляя напоказ свои младенчески полупустые десны.
Странная встреча. Впрочем, после 3 февраля 2019-го мне многое кажется удивительным, а временами даже потусторонним.
В детстве на лето меня отправляли к бабушке под Киев, папа из тех мест. Есть такой городок Фастов на узкоколейной железной дороге, которую строил Павка Корчагин, так вот наша деревня рядом. В один из таких моих приездов бабушка приютила странствовавшего старца. Я очень его хорошо помню: дед Давыд с копной седых волос, огромными руками, одна из которых всегда сжимала клюку, — точно сошел со страниц житийного описания. Спал он на узенькой шконке под иконой. Меня обожал, говорил: «Ярына моя приехала!» Вместе мы ходили гулять на гору, поднимались потихонечку, чтобы полюбоваться потрясающим открывавшимся с нее видом. «Единственное, что у нас есть, Ярына, это земля. Посмотри, как она прекрасна!» — говорил он. Почему-то Давыд считал, что я Богом меченная. А мне сейчас кажется, что это он был выделен Всевышним. Человечище!
Странно, но в моих последних воспоминаниях старец появляется чаще, чем, например, бабушка. Вроде бы совершенно посторонний человек. Да и что мы вместе делали? Смотрели с горы на деревню. Вот и сейчас, ты спросила про время, и память выдала странную встречу с калекой-ровесником и старца Давыда.
Иногда вообще кажется, что из всех нас по-настоящему меченым Богом был только Кирилл. Сын, который не должен был родиться, а потом выжить. Непростая история.
По моему роду много лет идет одна страшная штука — с девчонками все прекрасно, а мальчики часто умирали во младенчестве или детьми. Так потеряли первенца мои родители, да и у остальной родни трагедий хватало.
У меня началось с того, что медики ошиблись в сроке, в то время ультразвуковых исследований и других изысков еще не было. Даты родов назначали на глазок. И вот вроде бы пора, а доктор руками разводит:
— Что-то я у вас голову младенца не нахожу.
— Твою тоже поначалу не находили! — Сходу успокоила мама. — А родилась с красивенной рыжей головой!
Сынок появился на свет 22 июля, в День Кирилла и Мефодия по старому стилю, правда, тогда я об этом не знала. Мне просто всегда нравилось имя Кирилл, Кирюша. Так и назвала.
Тащили ребенка щипцами, сказали, не доносила я дней десять-четырнадцать. Как итог — не до конца раскрывшиеся легкие и воспалительный процесс. Когда на второй день всем принесли детей, а мне снова нет, спросила: «Где же мой малыш?» Врач ответила, что меня через день выпишут, а Кирилла уже увезли в детскую больницу.
— Надежды никакой, мальчик слабенький. Молитесь.
Мне двадцать лет, и я понятия не имею, как надо молиться. Никогда никому и ни о чем не молилась, ни одной молитвы не знала. Только слова — никакой надежды, надежды никакой — всю дорогу до дома стучали в голове молотком. Я пыталась их осознать, но так и не смогла.
Вместе с малышом меня в больницу не брали.