Читать интересную книгу Он, она, они - Валерий Антипин

Стемнело. Саня и Евгений, накупавшись в местной речушке, русло которой огибало дачный поселок, устроились на зеленом бережку, поговорили о жизни, о природе. Там и остались на ночь, уснув у берёзы. Рассвело. А вокруг них, спящих, кружило то самое благополучие. Они не искали его, не думали о нём. Оно нашло их само и осветило домики, реку, наступающее утро, их сны. Благодать, одним словом.

Всего лишь капля

Супермаркет. Через определенные периоды в разных уголках шумного пространства, после некоторого музыкального вступления, то и дело звучало: «Мы, приглашаем вас… посетить, … купить, … приобрести…». Скрипучие тележки, грузчики в униформе, одежда, мебель, выстроенная в ряд бытовая техника, толкотня. Все вокруг куда-то бегут, спешат, кричат. Двустороннее движение, в котором сталкиваются пакеты, сумки, люди, шуршат рубли и квитанции. Всё это иногда привлекало и меня, но не от скуки, а по мере необходимости. А в этот раз, переходя от отдела к отделу, увлеченный пестротой и разнообразием вещей, я рассматривал новинки канцтоваров, посуду и, попросту говоря, транжирил время. Обычно в эти часы я встречаю жену, но сегодня ей срочно пришлось обратиться к дантисту. Мы договорились, что встретимся у поликлиники в шесть вечера, но было рановато, вот я и заглянул в универсам скоротать минут сорок.

– Вам помочь? Подсказать, показать? – небрежно бросила молоденькая продавщица.

– Нет. Спасибо.

– Покупать надо, если вещь нравится, – добавила она и тут же обратилась к паре пожилых людей. Не обращая внимания на такое замечание, я продолжил осмотр фужеров. Как она напомнила мне дочь! Та тоже в джинсах, короткой кофточке, пальчики в колечках. Всегда торопится, прихватив два бутерброда на обед. Как быстротечно время – детки уже повзрослели. И хотелось бы мне, чтобы у дочурки все сложилось, а у неё, что да как, не разберешь. Все чертит себе, кроит, только и слышно от неё о тканях, фасонах и моде. Ищет свой неповторимый стиль. Ищет, да никак не найдет. Хотя было одно платьице, мне тоже оно нравилось. Переливающееся такое, без четких форм, необычно сшитое, не то чтобы балахон, но просторное и едва прикрывающее туфельки. Газовое и легкое как облако, казалось, оно вот-вот и растает в воздухе. Такое изменчивое на ветерке, скрывающее под собой необузданный характер, и подходящее дочери. Одним словом, по капельке неординарности и оригинальности – вот и платьице.

Ну и давка! Цивилизация! Супермаркет – это не храм, где повсюду иконы с ликами святых, расписные потолки. Там совсем другая энергетика, создающаяся внутренним убранством церкви и завораживающим пением хора. И кажется, что это мелодия гипнотизирует, помогая на время отрешенно забыть о мирском – о квартплате, совещаниях, предстоящих расходах семейного бюджета и прочем, суетном. И вот уже все собравшиеся, открывая рот, пытаются подпевать, вслушиваясь в оду батюшки. И струится дым благовоний, и словно бы сжигает невысказанные обиды огонь церковных свечей. Во всём этом есть особая торжественность, объединяющая всех, она, поднимая волну забвения, смывает ненужное, замутненное беспокойствами о материальных благах, восстанавливая гармонию внутри каждого. В провинции, конечно, всё проще. Там в храме только все самое необходимое. Купола обычно сделаны из одинаковых, аккуратно уложенных дощечек лиственницы. Обыкновенные двери, крыльцо с навесом. И я уже представляю, как на крышах подсобных помещений церквушки расселись голуби, а за жиденьким забором покачиваются клёны. В воздухе улавливается запах свежеиспеченного хлеба, возбуждая аппетит. Два монаха метут двор, а вот и дьяк появился на пороге соседней избы, спешит по делам. Вскоре звон колоколов разлетится по полям и рощам. Размеренная, сонная жизнь, неторопливо отсчитывающая дни, иногда всколыхнется, забурлит, отмечая священный праздник, но затем, надев обличие повседневности, утихнет. Хорошо, что есть хоть одно пристанище, где можно побыть самим собой, и на душе посветлеет, да и в семье наладится. Так оно. От сухаря к караваю.

…Мимо меня, стуча каблучками, прошла женщина, разглядывая флакончик духов. Посмотрев ей вслед, я узнал её. Это была Надя. Надо же! Она неплохо выглядела для своих сорока. Всё то же серьезное продолговатое лицо, прямой симпатичный носик и каштановые волосы, спадающие на плечи. Прилично одета – пиджачок, брюки, сшитые из темно-коричневого материала в узенькую вертикальную полоску, белая блузка на выпуск. Одежда подчеркивала ряд изменений в ней самой, нежели в фигуре, которая стала менее угловатой, худобу сменили плавные линии тела. Положив духи в сумочку, Надя огляделась и направилась в сторону выхода. Я успел увидеть, как она подошла к седоволосому мужчине, ожидавшему ее у отдела верхней одежды, поцеловала его и они вместе, влившись в беспорядочную вереницу спешащих людей, вышли из моего поля зрения.

Подумать только, та самая Надя! А когда-то мы были соседями. Я уже забыл и не вспоминал те месяцы, когда чувствовал дискомфорт, некую злобность, распространяющуюся по всему дому, проникающую сквозь стены, окна и двери, не дающую покоя жильцам. Тогда Надя проживала с братом, который делал деревянные фигурки. Он был слеп. Как-то тёща попросила меня зайти к Наде и починить у неё стеллаж, и тогда я увидел нечто ужасное. Это были фигурки безглазых идолов, при виде которых мне хотелось убежать и никогда больше сюда не возвращаться, чтобы не видеть этих уродцев. Другого слова к этому «реализму» подыскать я не смог. Очевидно, что автор насильно выставлял на всеобщее посмешище деградацию человека, его генетическое уродство, якобы ожидающее в будущем всех и мстившее людям за их пороки и расточительность.

Я долго не мог забыть одного из них – красная фигурка, с синими прожилками и нитями вен. Деревянный идол мерещился и снился мне по ночам. Он гипнотизировал, внушая страх, поглощая неуловимую часть во мне – то, чем чувствуешь, то, что в тебе любит. Он пожирал всё это, и я ощущал, как сжимаются и сдавливаются мои внутренности, как высасывается из меня жизнь. Капля за каплей.

В тот день, закончив работу, толком не рассмотрев лица Нади, я в спешке покинул квартиру с чувством жалости и уважения к этой женщине за её терпение, позволяющее в ряде обстоятельств перешагнуть через себя, а в этом случае согласиться на добровольное мучение. В тот день я так и не увидел братца Нади. Межкомнатные двери были закрыты, коридор пуст и кроме картонных коробок, стеллажа, на котором как попало, размещались фигурки, ничего не было. Надя, как мне показалось, не вписывалась в эту обстановку, а скорее уравновешивала её. Как ни странно, безглазые чудовища пользовались большой популярностью. Некоторые покупатели приходили в восторг от этих сувениров, масок, эротических застывших сцен и находили в них что-то редкостное, потрясающее и уникальное. Никто не мог объяснить, почему так привлекательны уродцы, хотя было видно, что в причудливых формах автор выражал свою боль или даже демонстрировал свою сверхактивную патологию.

Тёща жалела соседку. Надя изредка заходила то за луком, то за солью и, доверившись доброте и мягкости одного человека, делилась с ней судьбой, рассказывая об унижениях, которые ей приходилось переживать. Теща поила её чаем, угощая выпеченными плюшками, успокаивала и советовала уехать в другой город. Надя только качала головой, отмахивалась, временами всхлипывая, оправдывалась, объясняя причины и невозможность расстаться с братом. Выскользнув из кухни, уже у входной двери вполголоса благодарила тёщу и не появлялась несколько недель, стараясь не беспокоить наше семейство, но когда до отчаяния оставалась всего лишь капля, она снова появлялась на пороге.

Ее братец – странный человек, закрывался в своей маленькой комнате и не выходил из неё часами. Через стенку было слышно, как он орал, когда его отвлекали, бросал что-нибудь в дверь или стены, бранился длинными выражениями, поплевывая при этом. Часто раздавались звуки шаркающего металла о камень, грязные слова, адресованные Наде, по чьей милости он вынужден был прервать начатое рукоделие. И – дикие вопли, глухие удары, от которых подъезд просыпался по ночам, шумел и возмущался. Жильцы с угрозами и матом требовали прекратить безобразие и, как-то не выдержав, доведенные до отчаяния очередной истерикой, продолжающейся часа три, пытались вломиться в эту квартиру и покончить с этим навсегда. Надя, пообещав в какой уже раз, что этого больше не повторится, с бледным лицом, выслушав ряд обвинений и угроз, в каком-то смятении закрыла дверь. Недовольные жильцы разошлись, и только было слышно, как щелкают засовы по подъезду. А через день-два снова что-то падало, катилось, разбивалось… Временами в бешенстве он выбегал на лестничную площадку и тыкал ножом по законченной фигурке, не боясь поранить себя. Швырял её куда попало, а выругавшись, ориентируясь по перилам, дверным ручкам, возвращался в квартиру. А там разбрасывал стулья, вещи, крушил итак перекошенную мебель, всё, что случайно попадало в его руки. Без всяких церемоний разводил беспорядок, собственно, не заботясь о том, чьим трудом и кем будет всё потом убрано. Умерив пыл, успокоившись, закрывался в комнате и начинал опять пилить или стучать. Закончив очередную фигурку, менялся, становился ликующим и одухотворённым. Ставил её на большой круглый стол, накрытый скатертью с вышивкой в центре, ощупывал, вздрагивал и неестественно тряс головой. Обтирал руки об рубаху и штаны, встряхивал кистями, словно они были замараны. Длинными пальцами прикасался к лакированным и отшлифованным линиям обработанного дерева. Останавливался на выпуклостях и ямках, заменяющих те места, где должны были быть глаза, затем отходил от стола и усаживался на стул. Нервно, с хрустом, перекручивал руки, приглаживал волосы, долгое время не обращая внимания на лицевые тики, о чем-то задумывался. А на следующий день печалился и сутулился. Его лучезарность исчезала, будто её никогда и не было. Из мужчины средних лет он превращался в старика, охваченного бесовскими мыслями. Старика, переполненного ненавистью к тому, что сам и сотворил в своей слепой непреодолимости. И гулял, дебоширил. Обзывал и бил сестру. До безумства напивался, катался по полу, изгибался в дуге от приступов выходящего зла в виде судорог. Выл, рычал, рыгал на половики, а затем, обессилев, так и оставался валяться на полу. Он никогда не просил прощения, не извинялся, не оправдывался, а только требовал, можно сказать, приказывал Наде исполнять все его поручения и сильно злился за малейшие их изменения. Редко выходил на улицу, в основном – по утрам. Сняв затемненные очки и задрав голову, ловил свет восходящего солнца. Улыбался. Услышав первые признаки пробуждения жильцов, шел домой. Его комната и была для него – улицей, магазином, парком и всем остальным, где он проводил годы. Никто из подъезда, да и дома, не мог понять, как так можно жить. И большинство сошлось на мнении, что Надя терпит его в силу какой-то причины, что сама, мол, виновата, если позволяет так измываться над собой, а чтобы скрыть эту причину, уживается с ним. Были и другие выводы, но от них мало что изменилось в жизни Нади, подъезда и во всей этой истории.