Он скорчил гримасу, вследствие чего его глаза, рот и почти весь нос вдруг исчезли, лишь самый кончик последнего торчал из складок кожи, как пустой палец из скомканной в руке перчатки.
— Индейцы страшно любопытны, — сказал он. — Нет, конечно, их интересует не все подряд. Ежели им чего не интересно, они и головы не повернут в ту сторону. Но тот сосунок их задел за живое. Им страсть как хотелось посмотреть, будет ли он плакать, как женщина, если его побить. А он взял и не разревелся, хотя на спине остались такие следы, будто его кошки драли. Тогда ему надавали кучу подарков и отпустили. Тот сосунок оказался храбрым парнем, так что, хоть ты и маменькин сынок, это ничего не значит. Ты принес мои деньги?
— Мистер Кребб, — ответил я, чувствуя некоторое облегчение от рассказанной истории, хотя и не понял до конца ее смысла, — мне бы не хотелось обсуждать сейчас эту тему, у меня достаточно скромные доходы.
— Если у тебя нет денег, то что же ты принес мне, сынок? — удивился он. — Одежда твоя так себе, да и вряд ли мне подойдет… — с этими словами он оторвал голову от спинки кресла, плотоядно взглянул на рукав моего плаща и вцепился в него своей куриной лапкой. Прорезиненная материя напряглась, но выдержала хищный напор его когтей.
— Давайте вернемся к этому как-нибудь в другой раз, — быстро проговорил я, ловко освобождаясь от стариковской хватки и пересаживаясь на другой стул, подальше. — Сейчас мне хотелось бы, если это вас не обидит, конечно, убедиться в достоверности вашей… так сказать… хм… истории.
Мое заявление исторгло из его груди сухой хриплый смех, напоминавший звук, издаваемый морковкой на мелкой терке. Затем маленькая, желтая, словно туго обтянутая старым блестящим пергаментом голова безвольно упала вперед и… застыла. Мое сердце чуть не разорвалось от горя: я нашел его слишком поздно. Он умер!
Я бросился к креслу-каталке и положил руку ему на грудь. Потом прислушался… Хотелось бы мне, чтобы и мое сердце билось так же четко и выразительно!
Он просто спал.
— Мне бы не хотелось, чтобы ваш энтузиазм вышел вам же боком, — говорил доктор Тэг несколько минут спустя, сидя за своим металлическим столом, на котором высилась флюоресцентная лампа с подставкой в виде подъемного крана. — Я помню вашу миссис Бар, она была у нас скорее уборщицей, чем медсестрой или сиделкой. Ее уволили, кажется, за то, что она давала пациентам не те лекарства, в том числе и мистеру Креббу… Путала, знаете ли. Кроме того, она вместе с ним пила. А теперь представьте себе, какое действие на слабое сердце старца может оказать глоток спиртного… Не говоря уже о психике. Мне кажется, что паранойя мистера Кребба очевидна даже для неспециалиста.
— Но ведь ему может быть сто одиннадцать лет. Вы и это станете отвергать, доктор Тэг? — возразил я.
Тэг улыбнулся:
— Странно вы ставите вопрос, сэр. Да, ему действительно может быть столько лет. Ну и что? Это не имеет никакого отношения ни к моим утверждениям, ни к вашим собственным сомнениям. Мы располагаем специальной медицинской аппаратурой, позволяющей с известной степенью точности установить возраст человека. Есть ряд показателей. Так, например, у ребенка…
Я выхватил носовой платок как раз вовремя, чтобы не чихнуть в воздух. Проклятые пыльные герани. А предписанные мне после операции капли для носа остались за сотню миль. Перегородка нещадно разболелась. И тут меня осенило. Я понял истинный смысл истории мистера Кребба о том незадачливом парне, выпоротом индейцами: каждый из нас рано или поздно попадает в ситуацию, в которой ведет себя либо как трус, либо как герой. Горстка людей, брошенная судьбой в кровавую бойню при Литтл Бигхорне, навсегда покрыла себя неувядаемой славой, являя образец стойкости для тысяч обыкновенных людей, чьи самые острые переживания в жизни связаны с попыткой обокрасть их жилище, со спором на пляже с каким-нибудь громилой или с отсутствием под рукой обезболивающих капель для носа.
Я открыл кран над нержавеющей мойкой доктора Тэга, набрал в горсть воды и втянул ее обеими ноздрями. От этого сомнительного водолечения боль отступила на время, но в последующие три четверти часа новые взрывы непрестанно сотрясали мой бедный нос, его раздуло, а глаза превратились в слезящиеся щелочки. Простуженный японец, да и только. Но я не дрогнул.
Как выяснилось, интересы доктора Тэга лежали исключительно в области финансов, вернее в благоустройстве и поддержании мервиллского приюта вообще и отделения психиатрии в частности. Медицинская наука способна определить возраст ребенка практически задаром, но в случаях со стариками требовала денег. Кресла-каталки также с неба не сыпались. Служащим вроде миссис Бар, не говоря уже о настоящих медсестрах и сиделках, необходимо было платить. Даже упомянутые выше герани пробивали изрядную брешь в бюджете.
Мне раньше и в голову не приходило вспоминать, что мой отец на дружеской ноге со многими законодателями штата. Не знаю уж, хватал ли доктор Тэг звезды с неба на своей профессиональной ниве, но он выказал незаурядные задатки ловкого политика. Результатом нашей недолгой беседы в его кабинете, где все вплоть до мелочей было сделано из металла, явилось то, что я согласился обсудить с отцом пути увеличения государственных ассигнований на приюты для престарелых. Со своей стороны, доктор Тэг посвятил меня в отчеты рентгеновского и химического обследований Джека Кребба, в ходе которых было установлено количественное содержание кальция в его старых костях. Согласно приговору ему было «определенно за девяносто».
Не уверен, что Креббу удалось бы справиться с Тэгом даже с помощью такого проверенного миротворца, как крупнокалиберный кольт. После недолгого размышления я решил нарушить свое обещание и не стал писать отцу. Видимо, ни доктор Тэг, ни его шеф не предполагали подобного вероломства, поскольку на протяжении пяти месяцев, нанося практически ежедневные визиты Джеку Креббу, я встречал в коридоре то одного, то другого, а то и обоих вместе. У нас даже вошло в привычку обмениваться фразами:
— Ну, как ОНО выглядит, сэр?
— Превосходно, доктор.
Мне не доводилось бывать в Мервилле с начала лета 1953 года, когда этот дежурный вопрос прозвучал в последний раз.
Теперь несколько слов о композиции предлагаемых вашему вниманию мемуаров. Изначально они представляли собой пятьдесят семь катушек магнитофонной ленты с записью голоса Кребба. С февраля по июнь 1953 года я садился рядом с ним каждый вечер и включал магнитофон, подбадривая старика вопросами всякий раз, как его энтузиазм начинал падать.
В конечном счете это его книга, и я горд, что помог ей появиться на свет. Местом наших бесед была его крохотная спаленка, обставленная серой металлической мебелью и насквозь пропахшая испарениями кухни, располагавшейся двумя этажами ниже. Конечно, застекленный балкон-оранжерея, где я увидел его впервые, вполне бы подошел, если бы не моя несносная аллергия на растения и боязнь, что нас там будут постоянно отвлекать другие «постояльцы» и врачи.