Читать интересную книгу Пепел родного очага - Александр Никонов

– Паша, я отлучусь минут на двадцать, а вы здесь не скучайте. У меня есть для вас подарок. Хорошо?

Хункарпаша лишь кивнул головой.

Надя пришла через обещанное время. Ворвалась с мороза румянная, оживленная и с порога закричала:

– «Унынью-нет, веселья час настал». – Она поставила на стол патефон и с шутливостью приказала: – А теперь – срочно под тулуп, пора проветрить помещение!

Он лежал под тулупом минут десять и слышал, как она отворила окна, как с улицы доносились хрумкающие шаги прохожих, чей-то разговор, смех, завыванье грузовика, ругань, веселый смех, цокот конских копыт. А потом все стихло, и он услышал веселый голос:

– К представлению все готово! Занавес открывается!

И, когда он высунул голову из-под тулупа, в уши сразу ворвалась знакомая песня:

– Широкие лиманы, зеленые каштаны,Качается шаланда на рейде голубом.В красавице Одессе мальчишка голоштанныйС ребячьих лет считался заправским моряком.

На глазах Хункарпаши стали наворачиватся слезы, и он украдкой посмотрел, не видит ли их Надя. Но девушка задумчиво смотрела в окно и с улыбкой покачивалась в танце на одном месте. А утесовский хриплый голос словно обращался к нему:

– Ты одессит, Мишка, а это значит,Что не страшны тебе ни горе, ни беда.Ведь ты моряк, Мишка! Моряк не плачетИ не теряет бодрость духа никогда!

Когда песня закончилась, она спросила:

– Как, Паша, тебе нравится эта песня?

– Да, Надия, спасибо, ты лечишь мне душу. Так хорошо стало, вспомнил Махачкалу, Каспий, парки, сады, горы наши. В Махачкале я учился, два года, оттуда и на фронт призвали. Ты знаешь, Надия, я много раз думал там, на фронте, что никогда уже этого не увижу, мне часто снилось какое-то черное ущелье, и будто я падаю в него, и лечу, лечу! А дна все нет, и только страх один, больше ничего не чувствуешь. – Закончил он со вздохом: – Так и не долетел я до дна.

– Наверное, сон вещий был, – ответила Надя. – Хорошо, что не долетел. Нам обоим повезло. А давай я тебе еще одну пластинку поставлю! Хочешь?

Хункарпаша заметил, что они незаметно для обоих перешли на «ты», и тоже ответил:

– Очень хочу, Надия.

Девушка завела пружину патефона, поправила иглу и поставила головку на пластинку. Хункарпаша ожидал услышать что угодно, только не это. В старой тесной избе в глубине заснеженной и холодной России зажигательными молниями заметались искрящаяся мелодия «Лезгинки». Не ожидавший этого, он невольно зашевелил руками и ногами и закричал:

– Оп-па! Ас-са! Давай! Давай! Жги! Оп-па!..

Надя тоже закружилась на пустом пятачке, плавно размахивая руками и поводя головой из стороны в сторону. И вслед за Хункарпашой повторяла:

– Оп-па! Ас-са!

Когда затих последний аккорд, и раздалось шипение пластинки, Надя с хохотом повалилась на стул, а Хункарпаша с еще горящими глазами, задохнувшийся и усталый, спросил:

– Ой, Надия, порадовала ты сердце кавказского мужчины! Скажи, где взяла эту пластинку, я ее куплю за любые деньги.

– Зачем же за любые, – ответила сквозь усталый смех девушка, – я купила эту пластинку тебе в подарок. Слушай на здоровье.

Дверь в комнату отворилась, и вошла тетя Полина.

– Это что тут за свадьбу устроили? – грозно и вместе с тем шутливо спросила она. – Вот молодежь, не успели глазыньки от смерти отвести, а уже пляшут. Ты хоть его кормила, Надька?

– Да кормила, кормила, теть Поль.

– А лекарства давала?

– Давала, давала…

4

…Дверь отворилась и в прихожую вошла соседка, жена Басханбека. Она поставила на пол подойник с молоком, поприветствовала хозяина:

– Салям алейкум. Чего сам? Надия где?

– Салям, Тумиша. Надия на кухне, сегодня гостей ждем, некогда ей. Ты подожди немного, вот закончу, а потом твое молоко пропущу. Ты расскажи-ка лучше, чего там говорит юбочное радио.

– А всякое болтают. Вчера старейшины в мечети собирались, решали, как минарет достраивать станут, как деньги собирать. Сказали, что не будут молодежь на войну отпускать, и ваххабитов пускать не будут. Чего им тут делать, только молодых совращают, наркотики им дают. Сам чего не ходил?

– А-а, – отмахнулся Хункарпаша. – У меня своих хлопот много: картошку копать надо, виноград убирать надо. Да и здоровье подводить стало – ходить тяжело. Нога так и болит, проклятая.

– Война, война, когда же она закончится! – пропела Тумиша. – Из Чечни убежали, так она сюда приковыляла. Вчера двоих раненых привезли, Махмуда и Заку, – ты их, наверно, знаешь. Махмуда в плечо осколком ударило, а Заке два пальца на ноге миной оторвало.

Под гудение сепаратора Хункарпаша снова впал в раздумье. Там, в горах, уже целый месяц шли бои с чеченскими боевиками. Недалеко от его родного села, где похоронены его отец и мать, бабки и деды, тетки и дядья, в Ботлихе и Мехельты, куда даже в Великую Отечественную не дошли немцы, сейчас гремели взрывы и убивали людей. Вместо орлов в горах свили гнезда ваххибиты, люди с чуждой верой, с чуждыми обычаями и чуждыми взглядами на жизнь. Туда из Чечни двинул свои отряды Шамиль Басаев, чтобы отрезать от России кавказскую нефть и Каспий. Видно, он рассчитывал на братские объятья дагестанских народов, а вместо этого получил отпор. А сейчас все мужчины Дагестана готовы взяться за оружие, чтобы вышвырнуть из своего дома непрошенных гостей. «Как там Амир? – подумал Хункарпаша, вспомнив про внука. – Наврал, наверно, сорванец, не поехал он ни в какую командировку, а воюет где-нибудь. Сохрани его Аллах».

– … а цены все растут и растут, – пчелой гудела Тумиша под пение сепаратора. – Вчера пошла на базар, взяла сто рублей, а чего купила? А ничего: две пачки макарон, масло подсолнечное, соль, курицу, и все. Вот и живи, как хочешь!

«О чем это она?» – подумал Хункарпаша, а вслух сказал:

– А в России никогда хорошо не жили: хоть при царе Горохе, хоть при Советах, хоть сейчас, при дерьмократах. Так что не жалуйся, Тумиша. От жалобы вина и еды на столе не прибавиться.

– Твоя правда, Хункарпаша. Такими уж нас, женщин, Всевышний создал. Пожалуешься немного – вроде, и полегше. – Тумиша засмеялась.

– Ну, ладно, заливай свое молоко, – сказал Хункарпаша. – Банку-то под сливки взяла?

– Взяла, взяла.

– Ну, иди к Надие, она тоже с утра язык свой еще не вострила. Поговорите там, косточки наши пообмывайте – глядишь, и нам полегше будет, – поторопил Хункарпаша соседку, когда та отставила подойник и подставила под слив стеклянную банку.

Когда за Тумишой закрылась дверь, и он услышал родной голос жены, которая радостно приветствовала соседку. Хункарпаша посмотрел на ручные часы и отметил про себя, что до прихода автобуса осталось еще два часа. Почти у всех сыновей и внуков были свои машины, но дочь Зейнаб с зятем в последние годы приезжали на автобусе, побаиваясь бандитов и преступников. Если раньше у них были кастеты и ножи, то сейчас без автомата или, в крайнем случае, без пистолета на дело не выходили. Три года назад их ограбили по дороге два вооруженных автоматами бородатых джигита, которые остановили их между двух скал, отобрали машину, вещи, деньги и растворились в ночи. Заявление в милицию не подавали, понимали, что разбойников вряд ли найдут, потому что через час-два они могли находиться или в Чечне, или в Азербайджане, или в горах, куда мирные жители не заходили уже много лет, боясь одичавших абреков и боевиков. Тогда Зейнаб долго плакалась на плече у матери, жалея машину, вещи и деньги, а мать, поглаживая рукой по ее спине, приговаривала: «Дочка, деньги и вещи можно нажить еще, а вот голову ни за какие деньги мира не купишь. Радуйтесь, что живы остались.»

Хункарпаша прислушался к женским голосам, доносившимся из кухни, и снова памятью вернулся в сорок шестой год…

Добрые женщины быстро поставили его на ноги, и уже через два дня он мог бродить по дому. Правда, на улицу они его не пускали – боялись повторного обострения болезни. Хункарпаша то долго стоял у окна, то заводил патефон, то читал свежие газеты, то просто лежал, закрыв глаза. Он пытался представить свою родину, родной аул, лица родных, соседей и родственников, укрытые снегами горы, но перед взором вставало лицо его новой знакомой со сверкающими вишенками глаз, открытой улыбкой и переливающимися на солнце кудряшками волос. Он с нетерпением ждал ее с работы, чтобы только услышать ее голос и звонкий смех, увидеть ее тонкие красивые руки и наслаждаться новостями прошедшего дня.

А тетя Поля, заметив состояние их невольного постояльца, все больше хмурилась, когда они уединялись вдвоем, и бурчала, когда Надежды не было дома:

– Ты, Паша, не больно с девкой-то озоруй, сердечную присуху водой не отольешь, вы разного поля ягоды. Тебя, чать, невеста дома ждет, а?

– Что вы, тетя Полина, какая невеста! У нас замуж выходят в тринадцать – пятнадцать лет. Так что если и остались невесты, то только старые, им уже по восемнадцать или по двадцать лет. Если их никто не берет, то зачем они мне, такому славному джигиту, а?