Читать интересную книгу Венок усадьбам - Алексей Николаевич Греч

1917 год грубо оборвал этот медленный, неизбежный процесс умирания усадьбы. Художник-поэт пережил эту дату, определившую и его трагическую обреченность. Глухой, измученный невзгодами, он доживает свои старческие дни в убогой мансарде Парижа.[14]

Сбоку от главного здания стоял флигелек с колоннами — типичный “Ларинский домик", прямо готовый для декорации. La maison de 1’oncle Jean* (* домик дяди Жана (франц.)) — называли его; здесь доживал свои дни старый князь Голицын, владелец Петровского.

Старинные хозяйственные службы, очень красивые по своей архитектуре, придавали усадьбе вид настоящей и цельной домовитости. Более древняя по своим формам барочная церковь конца XVII века в виде четырехлистника соединялась с домом каменной дорожкой. Тускло, борясь с сумраком, горели восковые свечи перед темными стародавними ликами икон; в почти пустом храме повторялись веками скованные слова молитвы.

Точно подчиняясь общему классическому стилю усадьбы, церковь спрятала в кольце полуторасталетних лип свои барочные формы, правда, скромные, приглушенные еще побелкой. Неподалеку, в конце извилистой дорожки, обсаженной акациями, теми акациями, что заменяли в России виноград и вьющуюся розу Италии, еще цела была турецкая беседка, порождение барской фантазии, верно, исполненная крепостной рукой. Эта беседка на высоком берегу Москвы-реки была расписана по потолку и столбикам солнцами, звездами, лунными серпами и прихотливыми арабесками. Она вносила забавную черту экзотики во всю строго классическую архитектуру Петровского. Так было летом 1917 года. В 1920 году усадьба стала неузнаваемой.

Вестибюль дворца в Петровском (Дурневе). Фото начала XX в.

Кабинет в Петровском (Дурневе). Фото начала XX в.

Три года красное зарево пожарищ пылало над старыми усадьбами. Рушились колонны, с глухим стоном падали подсеченные топором липы. Выломанные, развороченные, изнасилованные дворцы зияли, как черепа, черными провалами окон и мрачной пустотой ободранных залов. Дом в Петровском был занят детской колонией; в вестибюле, отделанном искусственным мрамором, чудесно расписанным гризайлью, валялась разбитая мебель, но еще висел чудесный стеклянный екатерининский фонарь. Ведь люстры — последнее, что расхищается, — не легко снять их и трудно увозить — да и никчемны они в “новой” жизни. В коридоре верхнего этажа стояли низкие книжные шкафы с сетками, откуда усердно растаскивались французские томики в кожаных переплетах. Сваленным в груду архивом топили печи — а среди бумаг ведь были здесь ‹и› карты, оставленные некогда пощадившими Петровское наполеоновскими маршалами с их отметками и автографами. Во всех комнатах царила мерзость запустения.

Потом книги вывезли. Их вывозили из усадеб сотнями и тысячами ящиков в Москву и Петербург, в губернские и уездные города, где, никому не нужные, разрозненные, потерявшие свое лицо, лежали они грудами и штабелями в музейных кладовых и библиотечных подвалах. Старые книги, истерзанные и захватанные невежественными руками, четвертованные на части, сгорали в чадном дыму махорочной закрутки, перемалывались в машинах бумажных фабрик. Из них, точно куски живого мяса, выдирались гравюры и виньетки, а страницы, покрытые строчками печати, шли на обклейку стен под обоями или же просто бросались на съедение мышам в ободранных и загаженных комнатах. Ветер сквозь выбитые стекла разносил по пустым залам выдранные листки, тоскливо шелестевшие подобно осыпавшимся листьям на дорожках парков. Так безмолвно, но мучительно умирали после 1917 года старинные книги в русских усадьбах.

Последнее впечатление от Петровского еще через несколько лет. В доме, все еще наружно прекрасном, таком близком по строгости стиля к постройкам Кваренги, уже прочно обосновался санаторий. Все росписи, за исключением наддверных, были бессмысленно забелены. Около дома выросла деревянная пошло-дачная терраса-столовая. Турецкая беседка уже не существовала, обезглавленной, лишенной купола оказалась ротонда над Истрой. Сотни ног дочиста вытоптали траву в куртинах. От старого Петровского ничего не осталось. Вместо рояля назойливо взвизгивала гармонь в развинченно-ухарских руках. Новый быт еще не создал, разрушив старые, свои собственные эстетические и культурные ценности.

Ильинское

 Ильинское, некогда имение графа Остермана[15], было еще в полном порядке в 1917 году. На высоком берегу Москвы-реки стоял двухэтажный деревянный дом неприхотливой архитектуры середины прошлого века, весь посеревший от дождей. С двух сторон к нему примыкали террасы на сводах, украшенные вазами, своеобразные висячие сады. Одна из террас, восточная, сообщалась с пристроенным к ней домиком, некогда заключавшим в себе баню и ванну, носившим милое прозвище “Пойми меня” или “Приют для приятелей”. Он сгорел весной 1917 года. На парапете восточной террасы было установлено небольшое мраморное изваяние, спящий Эрот, довольно ремесленной работы конца XVIII века. Осенью осыпавшиеся листья вековых лип устилали золотом его каменное ложе. Другая терраса, западная, переходила при помощи отлогого пандуса в широкую аллею, обсаженную вековыми березами и липами, а также типичными кустами акаций; аллея приводила к псевдоготическому зданию обсерватории, издавна служившему книгохранилищем, куда, однако, во времена Остермана сходились гости для игры на бильярде и в карты. Здание это являлось, таким образом, привычным, но оригинальным "усадебным клубом”. Эта постройка в виде какого-то корабля, увенчанного двумя башнями с зубцами, романтично стоит над оврагом в густых зарослях деревьев. Она довольно близко напоминает здание Арсенала, выстроенное архитектором Менеласом в Царскосельском парке. В залах обоих этажей и в комнатках круглых башен находилась библиотека великого князя Сергея Александровича. Здесь были и старинные гравированные увражи по искусству, и большой отдел истории, наряду с французскими романами, очень своеобразно и изящно переплетенными в пестрые “бумажки”, подражавшие ситцам. Эти книги с вензелевым экслибрисом хорошо стали известны впоследствии москвичам. Частично вывезенные, они, как и многие другие, попали на книжный развал Смоленского рынка. Ведь книжный фонд в гагаринском доме на Новинском бульваре был так близко...

В библиотеке сыро и мрачно. Тесно подступившие к окнам деревья затемняли свет; в полусумраке поблескивали рамы старинных портретов царей, золото корешков; слышался типичный запах затхлости, сочетавшийся с своеобразным запахом старинных книг. Библиотека была самым заманчивым местом в Ильинском, привлекавшем своей архитектурной романтикой — зубцами, стрельчатыми «замковыми» окнами, типичной расцветкой, сочетавшей кирпич и белый камень. Все это казалось милой, но бесконечно характерной игрушкой, пытавшейся по-своему воскресить в XVIII веке отсутствовавший в России средневековый, готический стиль. Ночью, однако, все Ильинское казалось таинственным и загадочным. Своды под террасами, причудливо сплетаясь, образовывали, иллюзорно, готические пролеты; попадая в их разрез, луна сообщала какую-то сказочность кусочкам пейзажа, точно сошедшего с псевдорыцарских иллюстраций 30-х годов прошлого столетия.

В главном доме сохранялась довольно шаблонная обстановка; кое-где стояла мебель начала XIX века карельской березы, кресла, столы и комоды, украшенные золочеными левкасовыми орнаментами. На стенах висело множество гравюр — и среди