Читать интересную книгу Овернские влюбленные - Шарль Эксбрайя

— Вы так поражены? Бедненький, только вам это неизвестно! — А ну-ка поглядите мне в глаза!

Мишель притянула молодого человека за плечи и впилась в него подозрительным взглядом.

— Уж не влюбились ли вы в нее? Смотрите, я этого не потерплю!

— Но вы-то здесь причем?

— Ах, вот оно что? Да вы просто гнусный тип, Франсуа! Предпочесть потасканную бабу такой девушке, как я? Так вот почему вы меня не любите?

Франсуа обратил к небу взгляд, полный безнадежности — рассчитывать на поддержку оттуда не приходилось, ибо силы небесные крайне редко приходят на помощь тем, кто не слишком почитает святость семейного очага.

— И как только это взбрело вам в голову?

— Ну нет, Франсуа, я не поверю, пока не поклянетесь, что это неправда!

Лепито был убежден, что истинный рыцарь, защищая честь дамы, может пойти даже на клятвопреступление, а потому, не дрогнув, выполнил требование. Клятва вполне успокоила Мишель — ну как не поверить тому, кому хочется верить. Но здравый смысл редко покидал эту девушку.

— Запомните, Франсуа, я вас люблю и вы женитесь на мне, хотите вы этого или нет! Надо поскорее рассказать о нашей любви отцу!

— Ни в коем случае — нет, нет и нет!

— Вы что, боитесь?

— Боюсь? Почему это я должен бояться?

— Но почему тогда вы против?

— Да просто потому, что я не люблю вас и вовсе не собираюсь на вас жениться!

Услышав это, девушка пришла в такую ярость, что закричала гораздо громче, чем это допускают принятые в Орийаке нормы благопристойности:

— Да как вы осмелились сказать, что не любите меня?

— А почему бы и нет — ведь это правда!

— Ох какой лжец! Какой обманщик!

Не в силах вынести такое оскорбление, мадемуазель Парнак, забыв о правилах приличия, посреди улицы, при всем честном народе влепила Франсуа Лепито, клерку своего отца, звонкую пощечину. С этого момента он приобрел репутацию молодого человека весьма сомнительных нравов, способного — ну не ужас ли? — делать благовоспитанным девушкам предложения, которые они не в силах слушать, не отреагировав самым бурным образом. И в тот же день добродетель мадемуазель Парнак получила высочайшую оценку законодателей общественного мнения, а лицемерие молодого Лепито, так долго притворявшегося приличным юношей, стало предметом пересудов кумушек Орийака. Осуждение было тем более суровым, что весьма скромные доходы Франсуа не позволяли видеть в нем возможного жениха.

Мишель возмущенно вскрикнула и — не иначе как женская логика подсказала такой выход — бросилась бежать. Некоторые потом утверждали, будто клерк имел наглость преследовать дочь своего хозяина как бесстыдный козлоногий сатир, жаждущий совратить испуганную нимфу. Но те, кто это говорил, были люди грамотные, воспитанные Святыми Отцами, а потому наделенные богатым воображением.

В действительности же Франсуа никак не мог побежать за обидчицей, он просто остолбенел от изумления, не в силах понять, что за странный ход мысли заставил Мишель счесть его достойным подобной награды.

— Вот как, вы уже деретесь на улице?

Этот вопрос вернул Лепито на землю. Перед ним стоял инспектор Ансельм Лакоссад, с которым клерк всегда поддерживал дружеские отношения. Полицейский был пятью-шестью годами старше Франсуа, но мягкость характера и застенчивость делали его в умственном отношении ровесником Лепито. Высокий, нескладный и рыжеволосый Лакоссад, несмотря на блестящие оценки на конкурсных экзаменах, был послан обычным инспектором в Орийак, весьма далекий от его родной Тулузы, — и все только потому, что вечно витал в облаках. Для полицейского это большой недостаток. Одержимый жаждой познания, Ансельм был готов на любые подвиги во имя просвещения, но как-то не находил им применения, пока однажды не наткнулся у какого-то старьевщика на сборник пословиц, сентенций и максим. Лакоссад хотел просто полистать его, но был сражен им навечно. В двадцать девять лет Ансельм проникся той простой истиной, что все в этом мире уже сказано. С тех пор он отказался от учебы, которая вдруг стала ненужной, и даже от надежд на повышение, поскольку и это теперь не вдохновляло: Ансельм с наслаждением окунулся в беззаботную жизнь. Так он и жил, стараясь держаться этой прекрасной грани между реальным и воображаемым, обретая трезвость рассудка, лишь когда этого требовала работа. Ансельм выполнял ее, надо сказать, без особой радости, но честно. Короче говоря, он являл собой овернский вариант «Доктора Джекила и мистера Хайда»[1], и, что бы там ни думали другие, такая жизнь доставляла инспектору массу удовольствия, и даже более чем скромное финансовое положение не мешало наслаждаться ею.

— Но ведь это не я…

Лакоссад улыбнулся.

— Влюбленному, как и слуге, лучше не зарываться, приятель. Арабская мудрость гласит: «Если у муравья отрастают крылья, то лишь ему же на погибель».

У Лепито как-то не было настроения рассуждать о достоинствах арабских пословиц.

— Да начхать мне на ваших арабов, и на муравьев тоже!

— Ну-у, вы не правы, приятель. Берусь вам это доказать.

— Возможно! Но мне, знаете ли, не до того: если так пойдет и дальше, то в конце концов я кого-нибудь прикончу непременно.

— Да, вот в это я верю. Не скажите ли, кого же конкретно? — вкрадчиво осведомился полицейский.

— Пока не знаю! Но убью точно, непременно убью. Прощайте!

И клерк быстрыми шагами двинулся прочь — так некогда Аристид удалялся в изгнание по вине предателя Фемистокла.

Вернувшись в сад мэтра Парнака, Лепито все еще кипел от негодования, но дурное настроение мигом улетучилось, едва он увидел идущую навстречу (вернее, к калитке) женщину своей мечты. Владычица грез, Соня Парнак и в самом деле была красавицей. Высокая, плотная, но вовсе не толстая, она обладала всеми достоинствами, которые вызывают вожделение у любого мужчины. На ходу Соня покачивала бедрами почти без нарочитости, но достаточно, чтобы пробудить интерес. У нее были темные волосы, серьге глаза и полное румяное лицо — впрочем, такой цветущий вид свойствен многим молодым южанкам. Озорной смех придавал облику Сони особое очарование, своего рода изюминку. Короче говоря, это была одна из тех женщин, о которых мужчина грезит с юных лет и до глубокой старости. Было, правда, небольшое «но», заметить которое могли лишь наиболее разборчивые (и, надо сказать, не без оснований), — это некоторая вульгарность, выдававшая довольно темное происхождение. Однако на сей счет в салонах Орийака лишь строили тщетные предположения.

По мере того как Франсуа приближался к той, кого мечтал однажды заключить в объятия, сердце его колотилось все отчаяннее. Еще издали он увидел, что молодая женщина улыбается, и ощутил такое блаженство, что почти утратил земное притяжение.

— Добрый день, мадам…

— Здравствуйте, Франсуа… Вы сегодня не работаете?

— Я… меня послали отнести досье мэтру Живровалю…

— Вас что, перевели в посыльные?

— Нет… это Антуан… он увидел, что я нервничаю… и почел за благо дать мне возможность немного расслабиться…

— А почему это вы нервничали, мой маленький Франсуа?

— Я поссорился с мсье Дезире.

Соня пожала красивыми плечиками.

— Охота вам связываться с этой старой развалиной! Ладно, можете немного проводить меня, я хочу с вами поговорить…

— Но… но… нас могут увидеть! — пробормотал Франсуа, замерев от страха и восторга.

— И что с того?

Молодой человек так мечтал, чтобы его уговорили, что сразу же сдался. Они вместе вышли из сада и двинулись по авеню Гамбетта.

— Малыш Франсуа… Вы ужасно неосторожны… Эта записка в моей шляпе… ведь ее мог прочесть кто угодно!

— Вы… вы сердитесь?

— Нет, конечно, но нужно вести себя умнее. От вас такое беспокойство. За столом я не решаюсь развернуть салфетку, а если кто-то рядом, то даже не могу ни сумку открыть, ни туфли надеть — везде может оказаться ваша записка. Вы что же, подкупили кого-то из слуг, а? Наверное, Розали, да? Признайтесь, плутишка!

— Нет-нет, клянусь вам! Просто я выдумываю всякие предлоги, чтобы попасть в дом, когда там нет ни вас, ни мэтра Парнака…

— Это все-таки опасно. Бросили бы вы эту писанину…

— Я не могу!

— Правда?

— Когда я вам пишу, мне кажется, будто я говорю вам то, что не осмеливаюсь высказать вслух.

— Это уж точно, у вас просто духа не хватит произнести эти ужасные слова, — с легким смешком и какой-то двусмысленной улыбкой сказала мадам Парнак.

— Ужасные слова? — растерялся Франсуа.

— Черт возьми! Вы ведь говорите не только о порывах своего сердца… вы описываете меня… причем в таких подробностях, что я чувствую себя как у оценщика… Это очень гадко…

Но это «очень гадко» было произнесено таким воркующим голоском, так многообещающе, что Франсуа решил развивать тему и дальше.

— Так вы меня любите, Франсуа?

— И вы еще сомневаетесь?

— Мужчины так легко лгут, чтобы добиться своего…