не взял с собой ничего, в чем можно было бы нести продукты.
Пришлось пошарить по шкафчикам, пока не нашел подходящий пакет. В погребе Семеновых оказалось не густо. Только самодельные рыбные консервы и несколько банок с огурцами. Их и прихватил.
Обратно вернулся тем же путем. Одежду снял на веранде, бросил на пол и спешно зашел в дом. Вика встречала меня с припухшим лицом и красными глазами.
4
Припасы закончились очень скоро. Пришлось снова снаряжаться в дорогу, но в этот раз я взял с собой рюкзак. За неделю я обшарил несколько домов — без особого результата. То, что лежало в холодильниках испортилось, а из шкафчиков я осмеливался брать только запечатанные крупы и макароны.
Наталью Сергеевну я похоронил… вернее то, что от нее осталось. Яму выкопал неглубокую, в ее саду.
В начале улицы недавно построили новый дом. В гараже хозяев я нашел бензогенератор и канистру бензина. Кое-как притащил все это к нам и даже попытался завести. Получилось подцепить к нему скважину и накачать чистой воды. В этот день мы устроили праздник с танцами и песнями — зарядили смартфоны и слушали музыку.
Каждый раз выходя из дома я чувствовал, насколько чистым стал воздух, будто раньше он никогда не был таким, а возвращаясь назад понимал, что пахнем мы с Викой совсем не ландышами.
Мы похудели. Оба. Сильно похудели. Я отдавал почти всю еду Вике и приступал к скудной трапезе, только когда они с малышом насытятся. Первое время отвлекал ее шутками, чтобы она не плакала из-за чувства вины и страха. Потом шутить я уже не мог и начал уходить в другую комнату.
Малыш стал вялым и малоподвижным. Вика ощущала его движения только в первой половине дня. Потом он затихал.
Поначалу мы считали дни, пытались следить за календарем просто, чтобы не свихнуться, сохранить видимость привычной жизни. Но потом бросили это отнимающее силы занятие. На руках и ногах у меня стали появляться язвы. Некоторые исчезали со временем, другие росли и начинали кровоточить. Уходить далеко от дома я уже не мог — дышать стало тяжело, да и усталость валила с ног. Иногда, оказываясь на улице, я срывал свежее, налившееся спелостью яблочко, вытирал его об одежду, украдкой оглядывался и ел.
Ах, эти минуты блаженства!
Мне кажется, что уже тогда я понимал, что не доживу до зимы. Но первый снег я все же увидел. Он пошел в октябре… наверное. В тот же день пришли люди.
Их было немного, человек семь или десять. Я увидел их издалека, когда они вышли из леса и направились к оврагу. Они меня не заметили, кажется. Поняв, что это не военные, я сначала дико обрадовался, а потом жутко испугался. Я услышал их разговоры.
Домой я почти бежал. Не помню, как запер калитку, не помню, как скинул с себя одежду и запер дом. Помню лишь, что ворвался в удушающий смрад гостиной и, задыхаясь от небольшой пробежки, позвал Вику.
Мы спустились в подпол, замерли. Я поднялся к самому полу, чтобы слышать, что происходит снаружи. Иногда приподнимал крышку, когда считал, что они не видят.
Голоса стали ближе где-то через час. Видимо, они обыскивали другие дома. Сначала они колотились в дверь. Потом начали стучать в окна, пытались их разбить. Их жуткие тени перекрывали слабые полоски света, падающие на пол через неплотно задернутые шторы.
Я молился, чтобы они поскорее ушли, чтобы не разбили окна и не впустили в дом отравленный воздух. Но они не уходили. Они не переставали говорить, но я не мог разобрать слов. Наверное, решали, стоит ли заходить внутрь.
Затем голоса стали ближе. Говорили четверо, иногда подключался пятый. Еще двое или трое молчали, а может, их просто не было рядом.
— Не буду я опять еду из-под трупов жрать!
— А у тебя есть выбор?
— Они там точно передохли все! Если так хочешь, то иди сам и проверь, а я лучше соседние дома обшарю.
— Там уже побывали, судя по всему. Окно разбито.
— Тем более! Кто-то прошелся здесь, и нечего время тратить — пошли дальше.
— Саня дело говорит. А вдруг они со всех домов к этим сбежались, да и сдохли все.
— Ага, как в Паховке позавчера. Помнишь?
Потом голоса снова превратились в бубнёж и постепенно затихли.
Мы с Викой просидели в подполе до глубокой ночи. Когда у нас затекли все конечности, мы осторожно выбрались наверх, проползли до ванной и заночевали там с запертой дверью.
5
Когда двор завалило белым и чистым снегом, мы с Викой спали в разных комнатах. Ее лицо посерело, осунулось, стало тусклым. Появились первые язвочки на деснах, на тыльных сторонах ладоней, на шее. Я старался не думать об этом. Просто верил в лучшее вопреки всему. Страх и без того пронизывал меня сотней хорошо наточенных кинжалов, отбирал последние силы. Я не хотел дарить ему оставшиеся у меня дни, а может, часы.
Иногда Вика выходила во двор подышать свежим воздухом. Я не протестовал. Просто не было сил. Я понимал, что не доживу до настоящих холодов. Суставы ломило, в голове поселился густой, болезненный туман, кашель раздирал горло и легкие, еда в организме не задерживалась. Я стал похож на скелет.
Этим утром мне было лучше. Как обычно, я ночевал в котельной. В дальнем углу, где у нас была оборудована небольшая кладовка. Вика неслышно зашла, посмотрела на меня печальными глазами и даже попыталась улыбнуться.
— Шевелится, — тихо произнесла она, и тепло разлилось по всему моему измученному организму.
Наш малыш «молчал» уже больше суток. Вика пыталась плакать, уткнувшись в давно нестиранную подушку, но слез не было.
— Я хочу назвать его Адам, — теперь Вика по-настоящему улыбнулась. Лицо ее сияло. Я понял — она не просто верит, что наш сын родится, она знает это! Вот в чем секрет загадочной улыбки Моны Лизы — она была уверена, что скоро станет