Читать интересную книгу Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль - Лев Клейн

После публикации в СССР и за границей моих работ о марксизме в археологии меня, хотя я и не был членом партии, вызвал к себе секретарь партбюро факультета, «новист» (специалист по новой истории), и задал каверзный вопрос: «Скажи, пожалуйста, почему ты всегда упоминаешь нашу идеологию только как марксизм? Ни разу ведь не употребил двойной термин: марксизм-ленинизм!» В ответ я мог бы сослаться на один-два случая, когда по моим статьям проехался этот сакраментальный тандем, но было бы несложно установить, что исправление внесено редакцией (были и мои авторские пассажи, но когда речь шла о ленинских позициях). Поэтому я пояснил свое словоупотребление тем, что марксизм – широкое понятие, оно охватывает и ленинизм, что при Марксе и Энгельсе, о которых я писал, ленинизма еще не было, и тому подобное. Но секретарь покачал головой: «Не приемлешь ты ленинизм и хочешь, чтобы внимательный читатель это понял. Хочешь декларировать свою свободу от марксистско-ленинской партийности. Юридически такое толкование недоказуемо, но знай, что все это, где надо, учитывается». А я и дальше продолжал пользоваться своей терминологией, потому что для меня это был вопрос принципиальный. Многие читатели, судя по их реакции, это понимали – и единомышленники, и противники.

4. Лукавый талмудизм. Спекулируя на пиетете блюстителей идеологии к марксистскому Священному Писанию, свободомыслящие авторы научились (тут лучше сказать: насобачились) пользоваться тем же оружием, что и противник, – марксистским начетничеством. Поскольку у классиков можно найти цитату на любой случай и на любой вкус, притворные начетчики завзято оперировали текстами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, цинично имитируя марксистский талмудизм. И доказывали, что хотели, что нужно (ради истины), если даже это весьма расходилось… нет, не обязательно с марксизмом, но с принятой на данный период идеологической догмой.

Правда, на это искусство существовало противоядие: ученым сразу же приводили возражение, что классик имел в виду не то, что цитата вырвана из контекста. Но ведь на деле контекст далеко не всегда так уж отличался от цитаты – можно было и контекст привлечь, дать ему нужное толкование. Словом, можно было спорить.

Так, когда нашу университетскую группу обвинили (не без некоторого резона) в норманизме, мы предъявили цитату из Маркса, которая показывала, что основоположник марксизма признавал огромную роль норманнов в создании русского государства. И показали, что цитата эта искажена как раз в советских учебниках.

Общеизвестно, с каким старанием партийные идеологи проводили идеологизацию и политизацию науки, в частности археологии. Но в статье 1968 года о взглядах Маркса и Энгельса я доказывал с текстами в руках, что основоположники марксизма считали изучение первобытного прошлого далеким от политики, стало быть, что политизация этой науки неправомерна.

На дискуссии по палеоэкологии геоморфолога П.М. Долуханова (ныне живет в Англии) упрекали в географическом детерминизме, который противоречит марксизму. В ответ Долуханов прочел пространную цитату о важном значении географической среды. «Этот автор – явный противник марксизма!» – вскричали его оппоненты. «Но это Ленин», – мягко поправил их Долуханов.

5. Безымянная цель. Советская жизнь характеризовалась многочисленными табу. К числу самых сильных принадлежал неписаный запрет на критику маститых, находящихся у власти или в фаворе. Ни один редактор не пропустил бы такой критики. Критиковать неприкосновенного?! Не подлежали критике, соответственно, и концепции, близкие к взглядам такой персоны. Но нашлось средство обходить и этот запрет. Просто надо было критиковать взгляды, не называя персону. Так, в 1949 году, когда я, тогда студент, готовился выступить с докладом в Ленинградском отделении Института археологии АН СССР и намеревался представить подробное опровержение теории академика Н.Я. Марра, то есть предполагал критиковать «железный инвентарь марксизма», мой наставник профессор М.И. Артамонов, директор Эрмитажа, наказал мне: фамилию академика вообще не произносить – иначе сгонят с трибуны. Излагать только суть дела. Все отлично поймут, что за учение имеется в виду. Доклад состоялся. Последствия все равно были, но не сразу и не самые тяжкие.

Нередко используется глухая отсылка: приводится название журнала и страницы, но фамилия не называется. Не поленишься, заглянешь в указанный журнал – найдешь фамилию критикуемого автора, поймешь, на кого замахнулся критик. Примеры слишком многочисленны, чтобы их стоило приводить.

6. Жаркóе под шубой. Один из способов обойтись без называния имен, но так, чтобы было ясно, против кого направлена критика: избирается такое упоминание ученого, что он на первый взгляд не виден. Например, когда его высказывание приведено в пересказе другого исследователя (в рецензии, в разделе критики и так далее). В книге «Археологическая типология», отправляемой в Оксфорд в конце 1970-х, я позволил себе язвительное замечание в адрес академика Б.А. Рыбакова. Оно вряд ли прошло бы в рукописи, предназначенной к публикации за рубежом. Однако критикуемое высказывание было мною скрыто за инициалами, к тому же не самого академика, а автора отчета о конференции, на которой академик выступал. Специалистам этого было достаточно.

Разновидностью этого приема было протаскивание запрещенного «острого» автора под мягким соусом. Когда в социалистической Чехословакии после разгрома «социализма с человеческим лицом» вышла книга Яр. Малины «Археология: как и почему?» (1975), ближайшие сотрудники знали, что у книги есть еще один автор – Зденек Вашичек, но ему дорога к публикациям была закрыта: он участвовал в создании «человеческого лица». Редакторы обошли это препятствие так: хотя на обложке и в тексте книги Вашичек не упоминается, в указателе его фамилия была помещена и напротив нее были указаны страницы его «присутствия»: 13–239, то есть весь том. Найти спрятанного соавтора внимательному читателю было нетрудно.

7. Подмена мишени. Вот еще один способ протащить в печать непозволительную критику. Для этого надо было отыскать среди западных авторов любого, пусть и совсем незаметного, но близкого по своим взглядам к тому ученому, который был неприкосновенным в СССР. И обрушиться на такого западного автора с критикой до полного удовлетворения. Все понимали, кто на самом деле имеется в виду.

Так, у меня не приняли в наши журналы резко критическую статью против миграционных построений профессора А.Я. Брюсова (младшего брата поэта и очень влиятельного археолога) о ямной и катакомбной культурах, совершавших у него фантастическое путешествие из наших степей в Центральную Европу – так Европа в бронзовом веке была у него вся завоевана «нашими»… ну если не предками, то предшественниками. Мою статью не приняли, несмотря на старания моего шефа М.И. Артамонова и декана исторического факультета В.В. Мавродина. Тогда я сделал большую статью с критическим анализом концепции немецкого археолога-националиста Густава Косинны, методикой которого Брюсов, сам того не замечая, пользовался. Она и была напечатана.

8. Обстрел через прошлое. Это модификация предшествующего приема: мишень отыскивается не за границей, а в «проклятом прошлом». Недостатки прошлого бичевались зачастую со столь явным наслаждением, самозабвенно и сладострастно, что всякому становилось ясно: это прошлое не закончилось. У него есть живые и властные представители в современной советской действительности. Именно потому с таким ожесточением тянется у нас спор о грубейших пороках (или, наоборот, достоинствах) методики дореволюционного украинского археолога-дилетанта В.В. Хвойки, которому посчастливилось открыть важнейшие культуры, но который своими раскопками губил памятники, Спор вокруг имени Хвойки ведется прежде всего потому, что вульгарный автохтонизм его (стремление все вывести непременно из местных корней) стал влиятельной традицией в советской археологии. Да он и сейчас не умер.

9. Обходной маневр. Очень часто те взгляды, концепции, гипотезы, которые никак не удавалось обнародовать в своем научном учреждении или в своей отрасли науки, спокойно проходили в соседнем учреждении или в смежной отрасли науки. То, что в провинции считалось страшным покушением на основы, в столице принималось как вполне допустимая вольность (легкая фронда, оригинальничанье, свежесть идей). Столичные идеологи – обычно либеральнее. Наоборот, в столице быстрее и точнее распознавали действительную опасность для господствующей идеологии в том, что провинциальные блюстители чистоты легко могли прошляпить. Обвиненный в идеологической ереси автор, обратившись с докладом или рукописью в соседнее учреждение, мог найти там поддержку – оттого ли, что там меньше опасались пострадать из-за него (чужой ведь), или оттого, что там могли оказаться соперники его гонителей – эти, конечно, обрадуются возможности подложить им свинью.