Читать интересную книгу Бой местного значения - Владимир Успенский

Попов сразу сник, едва я заговорил об этом. Он бы с удовольствием, но ведь его не возьмут. Он же белобилетник, у него сильное плоскостопие... Я понял, почему он расстроился — не хотел упоминать о своей болезни, не хотел, чтобы с него требовали меньше, чем с других. И я вспомнил, как ковылял он по обледеневшей дороге, когда за день прошли мы сорок километров. Ковылял, но не жаловался. А я-то думал, что политбоец стер ноги, и ворчал на него: пора, мол, научиться портянки наматывать...

Отказался идти на курсы и Петя-химик. Он даже обиделся, решив, что я нарочно хочу сжить его с этого света. Младший лейтенант в пехоте — до первого боя. Или госпиталь, или вечный покой — так считал Петя. А он специалист, он еще надеется вернуться на свою должность! Ему жить хочется!

Так и не нашлось у нас ни одного кандидата на курсы. Комбат выругал меня и сказал:

— Прежде чем сыр-бор зажигать, думать надо. Это полезно всегда, а на фронте — особенно.

3

Взвод кончил ужинать. Янгибаев схватил чей-то котелок и стремглав побежал в темный ельник. Я подошел к своим. Петя-химик и старик Охапкин беззлобно переругивались. «Лаялись» — как говорил в таких случаях Семен Семеныч.

Переругивались они из-за топоров. Охапкин укорял сержанта за бесхозяйственность. Как работали, так и оставили пилы с топорами на лесной делянке. Поленились тащить, а ночи сырые, на инструмент ржа сядет. Или набредет кто — растащат за милую душу!

— Не зуди, — сказал Петя. — Мы лапником инструмент закидали.

— Хороший хозяин в шею бы тебе накидал!

— Во! Как мужик-единоличник в тебе проснулся! — посмеивался Петя. — Ты из-за железки готов человека в полоз согнуть.

— Ладно, пущай я единоличник, раз народное имущество берегу, — сердито пыхтел самокруткой Семен Семеныч. — Я, по крайности, за дело болею, а на таких, как ты, никакого имущества не напасешься. Такая шантрапа все государство по ветру пустит!

Политбоец Попов, выскребая кашу со дна котелка, сказал негромко:

— Зря шумите, товарищи. Нет у нас здесь ни шантрапы, ни единоличников. Только бойцы Красной Армии. И зачем нам обижать друг друга — не понимаю?

— А он не обижается, — оскалился Петя. — Он дрессированный.

— На дураков обижаться, сам дураком будешь! — отмахнулся Охапкин.

Попов хотел сказать еще что-то, но увидел меня и встал с бревна. А я с ходу навел порядок:

— Сержант, а ну — двух человек за инструментами!

У Пети-химика вопросительно поднялись брови.

— Давай без задержки! — продолжал я. — На делянку не пойдем больше, другая работа есть.

— Ясно! — вскочил сержант. — А ну, Иваны, бегите живенько! — кивнул он стриженым паренькам.

Те пошли неохотно, отяжелев после ужина. Попов сказал:

— Вдвоем трудно. Я с ними.

Петя-химик пробурчал что-то насчет тех людей, которых любит работа. Охапкин, освобождая мне место на комле сосны, стряхнул с тряпицы на ладонь хлебные крошки. Потом, задрав подбородок, аккуратно ссыпал их в рот.

Рассиживаться у меня не было времени. Пока светло, хотелось посмотреть на то место, куда завтра ночью поведу людей. Взял бинокль и пошел на холм. Петя-химик увязался со мной.

Ход сообщения был замаскирован ветками и поваленными деревьями, приходилось сгибаться, чтобы не набить шишку. Зато дно было почти сухим, вода скатывалась под уклон, задерживаясь только в ямках да на поворотах. Мы сами рыли этот ход и хорошо знали все его ответвления. И наблюдательный пункт для артиллеристов тоже готовили мы. Пушкари помнили об этом и всегда встречали нас без воркотни, хотя на НП им самим было тесно.

Артиллерист сказал, чтобы я смотрел без бинокля, потому что солнце на западе и лучи его бьют прямо в амбразуру. Третьего дня у соседей штабник один смотрел вот так да блеснул, наверно, стекляшками. Немец-снайпер врезал ему пулю промеж глаз.

Я знал об этом случае, но все же начал смотреть в бинокль. Солнце как раз ушло за сизую лохматую тучу, да и далеко было отсюда до немецких траншей.

Знакомая картина перед глазами. Низина с мелким кустарником. Ее пересекает ручей, невидимый среди зарослей тальника, чуть подернутых уже бледно-зеленой дымкой. Однако не ручей был тут главной преградой. Топкое болото за ним считалось непроходимым. Дальше, по коренному берегу, — старый лес. Начинался он березками, за которыми торчали темные пики елей, а еще выше зеленели округлые кроны сосен.

Там, за болотом, на сухой возвышенности, немцы чувствовали себя в безопасности. Они далеко просматривали наш берег, а мы только гадали, что делается за грядой лесистых холмов.

Не повезло нашей дивизии. Фашисты занимали господствующие высоты, а мы оборонялись на равнине, в сырости, под вражьим огнем. Особенно скверно было в первой траншее. Грязь выше щиколоток, в блиндажах плескалась вода. Пехота уж и не чаяла выбраться из этой гнилой низины.

В бинокль хорошо видна была насыпь, по которой проходила раньше дорога. Сама насыпь едва поднималась над болотом, но растительность на ней была выше и гуще. Ближе к вражеским позициям мощной бесформенной грудой темнел завал.

Самое трудное у нас будет за этим завалом. У фрицев боевое охранение — рукой подать. Дай бог, если метров двести. Там нужна полная тишина. И мгновенная реакция. Вспыхнет ракета — замри, словно камень.

Мин там натыкали немцы немало. Я возьму с собой на завал самых лучших, самых надежных саперов. Возьму Охапкина. По-крестьянски обстоятельный, неторопливый и дотошный, Семен Семеныч ничего не забудет, сделает все, что нужно, от точки до точки. Разве только прокопается долго со своей обстоятельностью. Но это не беда, поторопим.

Возьму политбойца Попова. С ним мне спокойно. Он не бросит товарища под огнем. Да и привыкли они работать в паре с Охапкиным, верят друг другу. А в нашем деле это очень важно. Ведь ошибаемся мы только один раз...

Еще я возьму Хабиба Янгибаева. Он гибкий и легкий, ползает бесшумно и быстро. К тому же Янгибаев видит в темноте, словно кошка.

И хватит. Чем меньше людей, тем лучше.

Другую группу возглавит мой помкомвзвода. С ним пойдут оба Вани и наши бойцы-новички.

Сперва группы будут двигаться вместе, снимая на насыпи мины. Затем Петя останется возле завала, обследует его и заложит фугас. Разминировать завал не нужно. Мины сдетонируют при взрыве и разнесут к чертям эту груду стволов.

Дальше, миновав завал, мы поползем вчетвером, чтобы расчистить дорогу для танков. А Петя, в случае чего, прикроет нас огнем.

Вот такой, значит, будет план. Об этом я и доложу завтра комбату.

Я не сказал Пете ни одного слова о предстоящем деле. Не имел права. Но помкомвзвода — калач тертый, сам смекнул, что к чему. Да и не так уж трудно было сообразить. Пришел лейтенант от комбата, отменил на завтра работы, полез на НП и полчаса пялится через бинокль на немецкие позиции. И не куда-нибудь смотрит, а на единственную насыпь, где у немцев столько мин, проволоки, огневых точек, что даже разведчики не рискуют туда лазить.

— Завтра, выходит, отдых у нас? — уточнил Петя, когда мы, возвращаясь, остановились на повороте хода сообщения перекурить.

— Подъем как всегда, а после обеда дадим ребятам поспать.

— Так, так, — повторял Петя-химик, покусывая нижнюю губу.

Я близко видел его лицо, оно будто постарело, сделалось серым, и морщин на нем прорезалось больше обычного. Он напряженно, сосредоточенно думал о чем-то. Конечно, все понял. Ну и ладно, пусть готовится.

Я, наверно, смотрел на него слишком пристально. На секунду взгляды наши встретились, и он вдруг откачнулся. И сразу засмеялся. Вернее, он старался смеяться, но это получалось у него плохо.

Петя оборвал свой притворный смех и сказал обычным, с хрипотцой, голосом:

— А знаешь, лейтенант, мы еще успеем девах повидать. Они к роднику придут. Это же рядом. Хоть оскоромимся напоследок.

Тьфу, я и забыл совсем! Не до этого сейчас... Хотя в общем-то интересно. Тем более что впереди долгая темная ночь перед боевым заданием, когда лежишь под шинелью наедине со своими мыслями и никак не можешь уснуть. Ведь вполне вероятно, что ночь эта последняя. Бойцы храпят, они ничего не знают. А ты знаешь и мучаешься. Так хочется участия, ласки! Хочется написать письмо любимому человеку, признаться, что ноет сердце, что невыносимо лежать и думать: а может, завтра меня уже и не будет?!

Но такими переживаниями делиться нельзя. В ночь перед первым боем я написал все маме. И отдал почтарю треугольник. А утром, опамятовавшись, волосы готов был на себе рвать: мама ведь умом тронется, прочитав мои излияния! К счастью, письмо не дошло. Наверно, цензура его похерила, И правильно сделала.

— Слышь, лейтенант, — нетерпеливо подтолкнул меня Петя. — Мы мигом! Может, и не доведется больше возле бабы погреться. Ну?!

Не по душе была мне Петина грубость. Всегда он так говорит о женщинах — цинично, с ухмылкой. Мне даже обидно и за себя, и за ту светлую девчонку с зелеными глазами, которую несколько раз проводил домой после школы. И ничего у меня больше не было — ни с ней, ни с другими. Но держусь я, как человек опытный в таких делах. Не хочу, чтобы мальчишкой меня считали.