Читать интересную книгу Два рассказа - Петр Войцеховский

Поехали. Федька напевал свое: …где наверняка / помнят и ждут, / день за днем, / то теряя, то путая след, / я иду в этот город, которого нет…

Проснулся. Лежал умытый, голый, под простыней и хлипким одеялом. За стеной, в кухне, Сонька ругалась с Настасьей Ивановной Смитновой, бывшей свекровью. Винила ее за свою жизнь с ненавистным Борисом, за Одессу и Севастополь — город русской славы, за Россию и Украину, за великий Черноморский флот, грязную посуду и никудышные завтраки, за каракулевую шапку… и в смерти Миры винила, и что сгубила Кору. Они к нему заглядывали, видели, что пришел в себя. Пили чай, ругались, ветер за окном теребил провода.

Он думал про то, что случилось с деньгами. Что случилось с жизнью. И с ногой.

Что случилось? Пил, упал.

Пил, пропивал восемь сотен, которые удалось выцыганить. Из кабака в Аркадии в «Итаку», ночной клуб, вчетвером — с Федькой, Борисом и посредником; везде пили. Клуб громадный, как вокзал, толпа народу, девицы в бикини порхают между столиками, танцуют на подиумах в грохоте музыки, под залпами разноцветных огней. Толпа — русские, турки, греки. Пили втроем, потому что посредника увел другой посредник, тоже бандитского вида. Арнольд пил с Борисом, пил с Федькой, целовался с обоими, в который раз рассказывал, как живется старику в Мельнике, Игорю Вехте. Пить пили, но Арнольдовым глазам невыносима была пытка мигающим светом, его оскорбляли и раздражали эти подпрыгивающие сиськи и задницы, мотающиеся из стороны в сторону длинные волосы. От рева музыки дрожали руки, но он пил, потом перестал, сцепился с Борисом, Федя разнимал, опять пили, потом он все-таки вырвал последние, около двухсот, казалось, хоть две сотни удалось спасти. Но его уже понесло. Они остались, а он ухнул в сверкающую бездну одесских улиц, в темень переулков, тупиков — и везде можно постучаться. Окошечко в древесно-стружечной или фанерной, с облупившейся краской, плите — а там всегда, как солдаты, стоят стаканы. Двести грамм — и вперед, может, повстречаю Кору Борисовну? Сколько дней он отсыпался в подворотнях, на лестницах, в раздевалках на пляже? Сколько ночей таскался по кабакам, барабанил в оконца? Думал, ему это спьяну примстилось — когда началась стрельба, когда фонари на больших бульварах пригасли, а по улицам понеслись пожарные машины и кареты «скорой помощи». Мигая огнями, как на дискотеке в «Итаке», воя, как Полифем, которому Одиссей выколол глаз. Когда все стихло, он уже не пил. Пытался найти спуск с обрыва на Среднем Фонтане, может, там и упал? Как он оказался в Фонтанном переулке? Лежал, а в голове крутилась Федькина припевка: День за днем, / то теряя, то путая след, / я иду в этот город, которого нет… Он лежал, а внутри нарастал страх, что нога сломана, что ветер пригонит кого-нибудь вроде посредника из гостиницы «Одесса», Черноморца, амбала в кожаном пиджаке, из тех, что ходят с битами. Почему он лежал в Фонтанном переулке? Кто его углядел из-за занавесок?

Ну и опять он оказался в Кориной комнате, у Настасьи Ивановны, у бабки Смитновой. И была тут еще мать Коры, Сонька Лафорж. Он спал, трезвел, слышал голоса в кухне, видел, как бабка и та, другая, крутятся в кухне, спал. Просыпался, зажигал свет. Огромные тараканы разбегались, слышно было шуршанье. А потом уже только отголоски города. Засыпал. Бабка выносила горшок, приносила чай или борщ. Наконец выяснилось, что Арнольд может доковылять до кухни. Нога не сломана. Брюки и кальсоны постираны, рубашка и жилетка тоже. Плаща и пиджака след простыл. В карманах там никаких денег уже не было. Паспорт есть, он лежал в кармане брюк. Ботинки есть, изгвазданные, но вот они, стоят. Арнольд чувствовал себя так, будто мир обрушился ему на голову, будто ногу переехало железным колесом. Глаза слезятся, рукой ложку не удержать. Только и хорошего, что паспорт на месте.

Бабка принесла борщ и рыбу. Сонька села напротив — ей тоже: борщ и рыбу. Хлеб между ними. Он присмотрелся к Соньке. Одесситка. Красивая, как все они здесь, не русская, но и на хохлушку не похожа. Крупная, смуглая, черноволосая. Розовая кофта с большими алыми розами — не парижский шик, но ей к лицу. На пальцах толстые кольца, в ушах золотые сердечки с болтающимися коралловыми слезками. Турецко-цыганские побрякушки.

Начала она с того, что ее Борис тоже обманул. И что бабкина вина тут есть: почему не предостерегла, не рассказала все начистоту. Когда-то не предостерегла Соньку, теперь не предостерегла Арнольда Павловича. И знаешь, что я тебе скажу?

Говорила Сонька по-польски, пожалуй, лучше, чем Арнольд по-русски.

— Бабка тебе напоет, что Борис — хороший мальчик. Хотел тебе добра, да не вышло.

Съели борщ, съели рыбу, съели пирожки с капустой. Потом проговорили целую ночь. Он все рассказал Соньке. Про Масю, про слишком долгое умирание, про сынулю Яся, которого у него отобрали и которому неплохо у старухи Галушковой. Неплохо, да, но нельзя, чтоб мальчик рос без отца. Без отца и без матери, добавила Сонька. Завел свое: он — алкоголик, Арнольд Анонимный Алкоголик… но Сонька его перебила: да знает она, давно знала. Давно? С каких таких пор?

Она его заговорила. Рассказывала, как в Кракове работала у жены хирурга, потом убиралась у другой докторской жены, у третьей, то ли в Бжеско, то ли в Явожно, готовила свадебный стол. Докторши ее любили, чаем всегда угощали, а когда она потом ездила в консульство во Львов продлевать визу, давали с собой во-от такие огромные сумки шмотья. Для себя хватало, и для Коры кое-что находилось, и на продажу.

После обеда Сонька исчезла, под вечер забежала, принесла из аптеки что-то для примочек, чтоб нога быстрей заживала. И тут же ускакала, хлопнув дверью, аж застонали в буфете стаканы.

— Такая вот она, Сонька, — сказала старуха Смитнова. — Змея подколодная. А захочет — слаще меда. Скидывай штаны, поставим компресс.

Он сидел на Кориной кровати, на Корином постельном белье, в одних кальсонах. Бабка Настя, присев на корточки, мыла ему ноги в облупленном эмалированном тазу, накладывала примочку, бинтовала, жаловалась на Соньку, мол, никогда она Бориса не уважала, замуж вышла, потому что у него деньги были, квартира в Киеве плюс отпуск в Крыму, и форма красивая. Вечно ей было мало, вечно норовила по-своему. Норов показывала — значит, не любила. Арнольд думал: три женщины. От одной кровать, от другой примочки, третья обихаживает. А что было в Седльце, если он не отправлялся на собрание к «Анонимным алкоголикам»? Ничего. Телевизор. Один, точно цепной пес. Как назывался кабак, где они пили? «Итака». Из Аркадии поехали в ночной клуб «Итака». Рев музыки. Свет режет глаза. Сотни, сотни танцующих. Оранжевая неоновая реклама на четырех ионических колоннах. Итака. Пенелопа, не устоявшая перед ухажерами. Старый пес, который должен был узнать возвратившегося царя, — как его звали?

Кто-то постучался.

В коридоре загрохотали шахматы в деревянной коробке, пришел Федя. Играли, пили чай. Арнольд проиграл и, когда расставляли фигуры для следующей партии, спросил про «Итаку».

— Борис велел ехать в город тебя искать, повсюду. Но я слишком много выпил. Позвонил сыну, он приехал, отвез нас домой, поставил машину в гараж.

— А меня кто нашел и сюда привез? Борис?

Федя молча сделал первый ход белой пешкой.

— Кто ответит мне, что судьбой дано, пусть об этом знать не суждено, — запел себе под нос, — может быть, за порогом растраченных лет я найду этот город, которого нет…

— А пса звали Аргос…

— Возможно, — буркнул Федя. — У Бориса был пес, немецкая овчарка. Но это давно было. Еще до Соньки.

Потом Арнольд спросил, что за стрельба была, что стряслось в Одессе. И услышал ту же припевку. Об этом знать не суждено…

Борис звонил, спрашивал, как здоровье. Через пару дней уже и ходить стало нетрудно. Побаливало немножко. Ближе к вечеру пришла Сонька. Поставила на Корину кровать набитую сумку. Ходила на Привоз, большущий базар за вокзалом, вот, купила Арнольду. И вытащила из сумки двубортный черный с золотыми пуговицами пиджак, прямо капитанский китель. И следом теплое пальто — серо-бурое в елочку, с бобровым воротником, почти новое. Примерь, ты уже здоров, а если в город пойдешь? Размер подошел, у пиджака рукава длинноваты, но бабка Смитнова схватила и побежала к соседке, которая шьет. Еще была в сумке черная трикотажная американская шапка с надписью «Georgetown University». Ну чисто выходной наряд. Женщины его одели, осмотрели со всех сторон, будто коня на продажу. И: пошли, Арнольд, в парикмахерскую, а то ты оброс, как леший.

Бабка подала ему начищенные до блеска ботинки, заштопанные носки. Идем, идем, парикмахер ждет. Сонька схватила за руку — он вспомнил, как Федя говорил: «У Соньки рука тяжелая». Рука у Соньки была маленькая, но крепкая. Шаг быстрый. Арнольд захлебнулся запахом моря, ветром. Темнота улочки была приветливая; пошли в сторону огней. Сонька оставила его на Преображенской в хорошей парикмахерской — зеркала до потолка, латунные дверные ручки и фурнитура, надраенные, как на корабле, французские песенки из динамиков. Сказала, что уплачено. Ушла, по своему обыкновению грохнув дверью, вернулась с известием, что Борис взял обратный билет в Польшу, на послезавтра. А завтра прощальная прогулка и адью. И снова: бабах! Кто ее учил так закрывать дверь?