Читать интересную книгу Глоб-Футурум - Василий Аксенов

Много было языковых безобразий, в частности, постоянно употреблялся незнакомый мне оборот «столько много». Все, впрочем, переводилось на безупречный английский. Мужлан сменял мужлана, как вдруг к микрофону козой подскочила небольшая, но большеглазая девушка. Влад Гагачи неожиданно постарел, открыл было дряблый рот, но потом ощетинился усами и снова помолодел.

«Я, конечно, хочу поздравить президента господина Гагачи от имени коллектива нашего концерна! – визгливо выкрикнула большеглазая, большеротая плебейка в платье от Ива Сен-Лорана. – Мы, в частности, много вносим передового в технику обслуживания клиентов! В „Бизнес-клубе“ Кривоколенного переулка устанавливаем пузырящиеся ванны, а это не так просто, товарищи! Чего вы смеетесь? Сервис – нелегкая отрасль возрождения, чтоб вы знали, и многие девушки работают не только за баксы, но и отдают себя полностью общему делу, чтоб создавалось хорошее настроение! А вот тут мне разрешите критику внести, как нас партия учила в застойные годы детства. Почему предпочтение отдается тем, которые по лопатному делу? Ассигнования плачевные, а ведь хочется создать что-нибудь основное! Даже господин Влад Гагачи при своем солидном опыте целиком погрузился в лопатное снабжение…» Она на мгновение застопорила поток речи, но только лишь для того, чтобы облизать свой мартышкин рот. Этого мгновения, впрочем, было достаточно, чтобы понять жутчайшую скандальность выступления. Промелькнули дикие взгляды многих гостей и распухшая от ошеломления личность патрона. Девица сразу же понеслась дальше: «Я уж не знаю, что это за лопаты такие волшебные, из золота, что ли, их делают на подземном комбинате? – хихикнула, как бы призывая к юмору; в ответ только паркет хрустнул. – Однако вам, Влад Гагачи, не к лицу целиком в лопатное дело погружаться, на это вам многие в концерне укажут, особенно товарищи постарше, которые всегда хорошо о вашей деятельности отзываются, когда вас еще не так звали…»

Тут выключили микрофон и заслонили девушку дюжими спинами актива. Сильно заиграл оркестр. Среди публики задвигались ламбадно, однако синхрона не получалось. Критиканка внесла какой-то основной перекос в доселе гладко развивающееся мероприятие. Почтенные гости, я видел, поспешно покидали помещение. Президент необъяснимым образом исчез с поверхности, как будто и не стоял пять минут назад посреди восхищенной толпы.

Обо мне все забыли, я стал пробираться, осторожно нажал плечом какую-то тяжелую дверь и вдруг вместо выхода оказался в полутемном коридоре, заставленном как раз ящиками с надписями «Лопаты». На одном из них сидел Влад Гагачи и горько плакал. Бедный малый, подумал я, прошел такие советские перегрузки и не расплющился, а сейчас вот уже не тянет. Рынок – это уже не для нашего поколения.

«Ты не узнал меня, старик, – плакал он. – Горько, старик, видишь, плачу и рыдаю… Вовсе не из-за этой сикухи, из-за тебя! Если уж ты меня не опознал, то для чего все это?!»

Я положил ему руку на плечо по всем законам мелодрамы.

«Нет я узнал тебя Володька Гагачий как не узнать помню рассказ твой в „Новом мире“ классная проза в русле традиций но со свингом все говорили во так Гагачий тогда и Поженян тебя причислил к „солнечным пупам“ юнец я помню все юнец даже твою девчонку ох классное сопрано Томка Яновичуте вот видишь ничто не забыто никто не забыт юнец прекрасно помню ты входишь и с ходу пощечину влепляешь черносотенцу Ивану Грузному нашей молодости юнец у нас никто не отберет даже лопаты эти неадекватные».

По ходу моего монолога он бросил плакать и просветлел, даже как-то в романтическом ключе как бы куда-то устремился. При упоминании же «лопат этих неадекватных» вскочил в порыве гнева, отодрал доску от ящика, показал содержимое.

«Ну, что, из золота они, да, из золота?»

В ящике, плотно упакованные, лежали простецкие советские лопаты, годные как для выкапывания, так и для закапывания.

«Теперь ты видишь? – кричал он мне. – Видишь, юнец? – Меня поразило, как он немедленно освоил только что изобретенное поколенческое обращение. – Просто в Германии сейчас крезанулись на этих наших руссише лопатен, ну ты же знаешь гримасы буржуазии, юнец! А Савельева, идиотка, законов рынка не понимает!»

При имени «Савельева» что-то вдруг клюнуло и пролетело, как воробей. Влад Гагачи хотел было продолжать, да так и застыл с открытым ртом, потому что в коридор вдруг вошли структурные парни и стали с необъяснимой легкостью поднимать и уносить лопатные ящики. Президент, забыв обо мне, начал было распоряжаться, но на него никто не обращал внимания: все и так знали свое дело.

Тогда уж и я направился к выходу из вонючего палаццо. Ей-ей, есть дела поважнее. Мог бы, например, страниц полдюжины написать, вместо того чтобы болтаться среди сомнительных личностей. Уже на лестнице я был пойман мартышкиной лапкой.

«Ты что, не узнаешь?»

Ей-ей, мне только этого не хватает, объяснений с Савельевой.

«Милейшая, да как я могу вас узнать? Вам небось было лет семь, когда я покинул эту страну!»

Она с ехидством рассмеялась: как будто знала за мной неоплаченный должок.

«А Шуру Савельеву разве не помните, товарищ диссидент? Ну так я – точная копия своей мамаши!»

Она зашептала мне в ухо, нагнетая между нами тот же самый горячий воздушок, что исходил двадцать один год назад от ее мамаши, Шуры Савельевой:

«Выведи меня отсюда, мистер! Сделай вид, что ты меня снял. Они меня так не выпустят, заебут!»

Я взял ее под руку, как бы погашая часть долга. Она поволоклась за мной, притворно закатывая глаза и стуча кристиан-диоровскими каблуками. Повсюду царила суматоха с отъездами, да и с приездами: тусовка продолжалась. Никто нас не остановил, и мы спокойно вышли на крыльцо, под гнусный пачкающий каждой каплей дождь. Тут же подъехал, как будто специально дожидался на своей «Тойоте», Павел Корчагин. Меньше всего хотелось садиться именно к нему, однако не сядешь, значит, что-то потеряешь из «мужских качеств». Стыдясь своей смелости – или трусости? – я подсадил спутницу и сам влез. Весь этот вздор и в моем-то возрасте; позор малым формам художественной прозы!

Дав себе зарок молчать, я опять влез в чрезвычайно малоприятнейший разговор с водителем. На этот раз хотя бы политики не касались.

«Что же вы такую фемину-то сняли, Василий Павлович?» – спросил он.

«А чем вам не нравится эта фемина?» – вопросом, вместо молчания, на вопрос ответил я.

«Ну, не знаю, – с простодушным, как бы чисто пролетарским вздохом произнес он. – Моему идеалу женщины эта особа не соответствует».

В этом месте я все-таки удержался от наводящего вопроса, но он продолжал развивать свою мысль:

«У женщины должны быть широкие полные бедра, чтобы плодоносить, как ей предписано, если смотреть сквозь призму вещей».

Я тут подумал, что Савельева с ее темпераментом немедленно начнет «выступать» по поводу заявления героя революции, но она только лишь сидела с довольно идиотическим лицом да сжимала мне локоть, как бы желая удостовериться, что защитник все еще здесь.

«Вам куда?» – спросил я ее.

«А вам куда?» – спросила она.

«Давайте все сначала», – сказал я.

«Вот и везите», – сказала она.

«Да куда?»

«А куда хотите».

«Тойота» вдруг остановилась возле скопления ярко освещенных «комков» на углу Никольской и Лубянки. В ближайшем из них, похоже, проходила ночная пересменка. Веселый молодой парень, опоясанный плечевой кобурой с пистолетом да еще с дополнительной пушечкой на боку, принимал кассу.

«Вот ей сюда, госпоже Савельевой», – сказал Корчагин с гадской мордой.

В этом городе гадов он, быть может, главный гад. Два года назад у этого гадья вот здесь, казалось, вырвали жало, а теперь, похоже, новое отрастает. Подсадите Павку Корчагина на пустой пьедестал!

Девица, ни слова не говоря, оттолкнула мой локоть, выпрыгнула из фургона и побежала к палатке. Мы сразу отъехали.

«Сквозь призму природы, – сказал Корчагин, – эта плоскодонка не является идеалом женщины».

Оставшуюся часть дороги мы проехали молча. Корчагин сквозь зубы насвистывал что-то вроде «Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей». Выходя, я все-таки не удержался и сказал ему припасенную пакость:

«Через вашу призму, Корчагин, феминистки в Америке вас бы подвесили за одно место».

После этой любезности он сразу сунул руку себе под сиденье. Ну, что ты вынешь оттуда, монтировку или О.О.? Мое участие в этом рассказе завершилось без преувеличений. Он ничего не вынул из-под сиденья, кроме своей преступной руки. Эта рука захлопнула перед моим носом дверь, а потом резко врубила первую передачу. Несколько секунд я еще смотрел, как «Тойота» выезжает на мост через Яузу, где недавно на набережной появились метровые дегтярные буквы: «ЛЕНИН» и «СССР». Потом я повернулся и пошел к своему дому, этому символу вышеприведенной аббревиатуры.

Уйдя из рассказа, я перестал быть его персонажем, однако остался, согласитесь, его автором. Это обстоятельство дает мне возможность под занавес еще раз увидеть главного героя, Влада Гагачи, в его роскошном, хоть и с говенным запашком, кабинете. Полночи президент концерна «Глоб-Футурум» сидел за розовым роялем, тренькал одним пальцем что-то из времен нашей общей молодости, ну, предположим, «Бумажного солдатика», по которому шестидесятники опознавали друг друга, но вместо булатовского текста, мрачно, не в такт, пел свое: «Сволочь такая Аксенов, он так меня и не узнал! Какой я ему Володька, какой еще Гагачий, если я Павел Власов, сын матери моей, российской революции, и никаких рассказов я никогда не писал, и Грузного за его взгляды не обижал, сидел с ним десять лет за одним столом в КМО, а если и спал с Томкой Яновичуте, то кто с ней тогда не спал. Эх ты, автор гадский, ты даже не запомнил лица моего, а ведь я тебя допрашивал в штабе боевых комсомольских дружин, когда нам пришлось разогнать вашу вражескую провокацию на священной площади Красной в 1966-м. Ты совсем забыл, как я на тебя понимающе смотрел, а ведь такие вещи не забываются! Ты даже не знаешь, что нам тогда дали приказ вас поучить, а я тянул время, пока этот приказ не отменили. В этом смысле я, значит, сберег вашей компании не менее полдюжины ребер, а ты ничего не помнишь! Ты даже не представляешь себе моего дальнейшего тернистого пути, а еще называешься классик! Жопа, жопа ты такая, подменили тебя в Америке!» Ария эта была завершена атакой на клавиши двумя потными кулаками и одной совсем мокрой головой.