♦
Постепенно все посторонние разошлись. Остался лишь Коляда. Еще в начале собрания он привалился спиной к печке и теперь спал так крепко, что ни разговоры уходящих, ни хлопанье дверей не смогли его разбудить.
— Ишь ты, ничего его не трогает, — сердито усмехнулась бабушка. — Какой-то кусок мяса!
Она терпеть не могла Коляду и за глаза называла его то проклятым, то проклятым. Но показывать ему свою неприязнь открыто было нельзя — обидится и оставит без угля.
И бабушка мягко подтолкнула похрапывающего старика:
— Вставай, вставай, Коляда!
Он открыл глаза, недоуменно огляделся и спросил:
— Партейный-от… ушел?
— Ты бы спал больше. Давно ушел.
— А чего мне не спать? У меня не семеро по лавкам. Это вы расплодились, а теперь маетесь.
— Ладно уж, — примирительно сказала бабушка. Она видела, что Коляда не в духе. — Ты бы вот лучше печь посмотрел, задымила что-то. Ты свою хорошо сделал.
— Дымит — значит, в ей тяги нет. — Старику похвала польстила. — Только теперь не наладишь. Глины неоткуда взять: все к чертям промерзло.
— Да по глине ходим, — не вытерпела бабушка.
— Ходим по земле, — важно возразил Коляда. — Сверху всего идет земля. Потом щебенка. Потом глина. Потом маргалец… А платить — хлебом будешь?
— Что ты! Я ж тебе и так за уголь одну карточку отдаю. Как, по-твоему, детей совсем хлеба лишить?
— Ладно, приду завтра, — наконец согласился Коляда.
Наутро он разобрал по кирпичику всю печку. Постукивал по ним ребром мастерка и пел бессмысленную какую-то песню:
В заграницу ходи-и-ла-а,Спирто-но-о-сила,Эхма…В воду тожа-а бро-о-си-ла-а,Восемь банок пото-пи-ла-а.
Потом начал класть печь и трубу заново.
Брызги раствора разлетались по всей комнате. Окна стали от них в крапинку. Труба вышла косо и заметно покачивалась.
— Не памятник, простоит! — заверил бабушку Коляда. — Век еще вспоминать меня будешь! — И вышел, сильно хлопнув дверью.
И тут же труба закачалась еще больше, резко наклонилась в одну сторону, затем, словно раздумав, выпрямилась и вдруг со страшным грохотом рухнула вниз.
— Вот тебе и памятник! — всплеснула руками бабушка и бросилась за Колядой. Но тот не вернулся — лишь посоветовал найти водосточную трубу и поставить вместо прежней.
Вечером к нам заглянула Мариша. На этот раз бабушка не могла угостить ее чаем.
— Вот полюбуйся, Маришенька, — причитала она, — что этот варвар устроил. Но я-то, я-то хороша. Кому поверила? У человека ни стыда ни совести, а я к нему за помощью.
— Знаю я его, басурмана, — соглашалась Мариша. — А что, Александровна, у Сойкиных под балконом есть такая труба… Давай я тебя подсажу? Дети, чай, совсем озябли?
— Да что я — белка или девочка по стенам лазать? Нет, ты посмотри, Мариша, как все складывается. Думала ли я, что с двумя крошками останусь, да мерзнуть, да унижаться будем перед всякой мразью. Были бы у ребят родители (это бабушка говорит шепотом, остальное опять громко)… Отец сам пеленки гладил, я даже обижалась. Знал бы он, как все получится.
— Война, Александровна.
— Война войной. Да не все же на войну валить… Чуркина вчера — тоже язва порядочная — сдай ты, говорит, детей в приют. Ну, я ей ответила! Так ответила, что она готова была сквозь землю провалиться. Если, говорю, вы не хотите на всю жизнь стать моим врагом, не троньте моих детей! Чтоб я их кому-то отдала! Да там и одеялка вовремя не поправят. Там и без моих пруд пруди! Легко, говорю, вам советовать, Екатерина Михайловна. У вас козы. Вы всю жизнь для себя только и живете.
— Не рабливала она, — замечает Мариша. — В старое время шляпницей побыла немного, денежек прикопила. Тут как раз нэп. Она и развернулась. Муженька, прапорщика бывшего, — в сумасшедший дом, сама — в лавочку торговать. Потом нищенкой прикинулась. Вот и живет.
— А я так думаю, Мариша: бедные это все люди. И ее, и Сойкиных взять, и Коляду. Как сыр в масле катаются. А война пройдет, кто их вспомнит? Все они достанут, всего накупят, а честности где возьмут? Самое-то большое богатство! Помню, мама моя еще говорила: мы люди бедные, но честные…
— Ничего, Александровна, — говорит Мариша. — Будет и на нашей улице праздник. Крест святой даю.
— Сама так ребятам говорю, — кивает бабушка. — Только скорей бы уж… А то пока заря взойдет, роса очи выест.
♦
Коляда так и не пришел чинить печку. Бабушка укрыла нас потеплее и с заплаканным лицом ушла на работу.
Но вскоре она вернулась. С ней был румяный, с бельмом на глазу, парень.
Торжественно, будто это был генерал Ватутин, бабушка сказала:
— Вот товарищ Хренов. Он нам печку исправит.
Она ушла, а товарищ Хренов принялся за дело. Месил глину, дышал на измазанные ею пальцы и, покуривая тоненькие папироски, спрашивал:
— Ну, как живете-можете, орлы?
Мы отвечали ему с подобающим в таких разговорах достоинством:
— Ничего, помаленьку…
Но он, видимо, не верил, потому что целый его голубой глаз глядел на нас грустно и задумчиво.
— Ничего, орлы. Я тоже без отца рос. И ничего, вырос. Война кончится, я учиться пойду. Я книжки люблю читать — научные и переживательные…
Вечером мы уже порхали по хорошо протопленной комнате. Нашему счастью не было конца. Мы поджигали в печке прутики от веника и размахивали ими над головой.
— Сумасшедшие, — смеялась бабушка, — дом сожжете!
— Не сожгем, — отвечали мы и, взявшись за руки подобно двум певцам на рисунке в «Калевале», раскачивались и приговоривали:
Не сожгем, не сожгем,Всех фашистов перебьем.Не сожгем, не сожгем,Всех фашистов перебьем.
Бабушка тоже была рада.
— Тепло — это жизнь, — философствовала она. — Все-таки свет не без добрых людей. Прихожу сегодня к нашему начснабу, а он мне: «Эх ты, горе луковое! Сказала бы сразу». И на Хренова указал. Да еще пообещал горбушу соленую к Октябрьской выписать…
Несколько дней у нас было так тепло, что мы с Петькой могли бегать по полу босиком. Потом Коляда не стал давать уголь.
— За старую карточку ты все выбрала, — загибая короткие с неровными ногтями пальцы, пояснил он бабушке. — Десять ден — десять ведер.
— Скажи: котелочков, — вздохнула бабушка. — Разве это ведра?
Коляда обиделся:
— Могу и такие не давать. Я через этот уголь, может, срок зарабатываю. Вас только жалею, а то бы и не стал пачкаться. Ну-ка, ты ступай в лес, да навали дров, да вывезти их машину достань…
— Да кто тебе что-то говорит? Подумаешь, как его обидели. На вот карточку, возьми, — и бабушка протянула старику скрученную в трубочку полоску-десятидневку.
Коляда ее развернул, долго разглядывал, опять скрутил и лишь тогда пересыпал уголь из своего маленького в большое бабушкино ведро.
— Неси с богом.
Но не успела бабушка и на крыльцо подняться, он догнал ее:
— Слышь, карточку-то куда дела?
— Тебе отдала. Ты что, рехнулся?
— Я-то в своем уме. Не брал я ее!
— Как же не брал, когда я тебе ее на стол положила, рядом с тарелкой.
— Ну, положила, — вспомнил Коляда. — Дак где же она есть?
— Это уж тебя надо спросить.
— Меня спрашивать нечего!
— Чего же ты от меня хочешь?
— Карточку! Или уголь возьму!
— Коляда!
— Шестьдесят лет Коляда. Чего уставилась? Я в чулан вышел, а ты цап-царап ее со стола. Меня на мякине не проведешь!
И он самодовольно погладил свою черную, без единого седого волоска, бороду.
И тут к бабушкиным ногам упала скрученная трубочкой карточка.
— Да ты, бабочка, постой, — заметив выпавшую из собственной бороды десятидневку, смутился Коляда. — Стой, говорю! Думал — обман. Весь мир на обмане держится!
Но бабушка уже ничего не слышала. Она вбежала в комнату и лицом вниз бросилась на кровать. Плечи ее вздрагивали.
— Ребята, — с трудом выговорила она, — пылинки чужой… ниточки не взяла… какие бы вы голодные ни были…
Мы с Петькой сильно испугались.
♦
И еще один раз той зимой нам стало жутко. Бабушка уходила на работу после обеда («после обеда» — это не когда что-нибудь поешь, а когда маленькая стрелка ходиков на двух, а большая перешла за цифру 12).
Бабушка шила кому-то платье. За неуплату нам отключили свет, и она торопилась сделать все засветло. Уходя, она оставила нам спички, чтобы разжечь керосинку, как только стемнеет.
— Смотрите, зря их не жгите. Будьте умницами! Я, может, свечку достану…
— Будем, ладно, — заверил бабушку Петька. — Только ты скорей приходи.
Едва отскрипели под бабушкиными валенками половицы в сенях и снег за окнами, он сказал мне:
— Давай съедим хлеб. Хоть по граммчику…