Однажды они сосчитали все имена на монолитных глыбах, установленных в память о павших солдатах, моряках и летчиках. Суммарная цифра получилась четыре тысячи восемьсот.
– Ого, – сказал Танкрид.
– Не может быть, что это все, – настаивала Мэри Джейн, хотя и остальные думали точно так же. Даже «ого» Танкрида прозвучало иронически.
– Почему бы и нет? – продолжал тем не менее Танкрид, который просто не умел не возражать. – Они здесь абсолютно из всех штатов и из всех родов войск. Это наверняка все, иначе возмущались бы родственники тех, кого здесь нет.
– Но так немного? Если так мало убитых, то в этой войне было не больше одной битвы.
– Может быть… – начала тихо Снайлз, но Танкрид редко кого-нибудь слушал.
– Тогда войны были совсем другие, – изрек он с апломбом комментатора самых важных новостей. – В те времена в собственных автомобилях погибало больше, чем на войне. Это неопровержимый факт.
– Четыре тысячи и восемь сотен?
Силеста отмахнулась не только от того, что сказала Снайлз, но и от того, что собиралась сказать.
– Мэри Джейн права, Танкрид. Это просто смехотворное число. Ведь за ту же самую войну германцы отравили газом семь миллионов евреев.
– Шесть миллионов евреев, – поправил Маленький Мистер Поцелуйкины Губки, – но это дела не меняет. Может быть, те, что здесь, убиты в каком-то одном бою.
– Тогда об этом было бы сказано. – Танкрид не хотел сдаваться и в конце концов даже заставил всех по крайней мере признать, что четыре тысячи восемьсот – достаточно впечатляющие цифры, особенно если без ошибок прочитать каждое имя.
Еще одна изумительная статистическая достопримечательность парка: за тридцатипятилетний период в Замке Клинтона было возбуждено семь миллионов семьсот тысяч процессов против иммигрантов, прибывших в Соединенные Штаты.
Маленький Мистер Поцелуйкины Губки немало потрудился над расчетами. Значит, потребуется двенадцать тысяч восемьсот каменных плит того же размера, что запечатлели имена погибших солдат, моряков и летчиков, чтобы выбить в камне имена всех этих иммигрантов с указанием страны, из которой они выехали; для установки плит потребовалась бы площадь в тринадцать квадратных километров или часть Манхеттена отсюда до 26-й улицы. Но стоило ли это изыскание его трудов? Хоть чуть-чуть изменился от этого порядок вещей?
Алена Ивановна:
Архипелаг беспорядочно разбросанных островков бурой растительности на загорелом море лысого черепа. Волосяной покров материков выглядит обнажениями мраморных пород, особенно борода – седая, закрученная в жесткие колечки. Зубы стандартного МОДИКУМ-фасона; одежда настолько чистая, насколько может быть чистой любая ветхая ткань. Никакого особого запаха. И все же…
Принимай он ванну хоть каждое утро, все равно, глядя на него, не расстаться с мыслью, что его внешний вид отвратителен, как отвратителен старый дощатый пол, который пора окатить водой после выскабливания железистым песчаником. Грязь прикипела к его морщинистой плоти и не знающей утюга одежде, – без хирургического вмешательства или прижигания ее невозможно отделить ни от плоти, ни от одежды.
Его привычки методично размеренны, как платочек в горошек. Живет он в Челси, в доме для престарелых. Это им удалось выяснить во время ливня, который заставил его поехать домой в подземке, а не идти, как обычно, пешком. В теплые ночи он мог устроиться на ночлег и в парке, угнездившись в одном из оконных углублений Замка. Ленч он покупал на Восточной в специализированном магазине «Думас Филз»; сыры, импортные фрукты, копченая рыба, сливки в бутылках, корм для собак. Не будь этого магазина, ему пришлось бы голодать, хотя дом престарелых должен был обеспечивать его такой прозаической необходимостью, как завтрак. Тем не менее для попрошайки это довольно странный способ расставаться с четвертаками, если он не перебрал наркотиков.
Его профессиональный натиск – настоящая, из ряда вон выходящая агрессия. Его рука, например, неожиданно оказывается возле самого твоего лица и…
– Как насчет этого, Джек?
Или, словно по секрету:
– Мне нужно шестьдесят центов, чтобы добраться до дому.
Поразительно, как часто он добивается своего. Но на самом деле тут нет ничего поразительного. Это дар божий.
А у того, кто полагается на божий дар, не должно быть пистолета.
На вид ему шестьдесят-семьдесят, может быть, семьдесят пять или чуточку больше, а может, и меньше. Все зависит от образа жизни, которую он вел и где. Говорит он с акцентом, но ни один из них не смог определить, с каким. Однако это не английский, не французский, не испанский и, вероятно, не русский акцент.
Кроме норы в стене Замка, у него есть еще два излюбленных места. Широкое открытое продолжение тротуара вдоль воды. Здесь он работает, прогуливаясь вверх мимо Замка, затем обратно вниз до концессионного ларька. Если он представляет себя вместе со всем Баттери на борту одного из больших крейсеров Военно-морского флота США, «Даны» или «Мелвил-ла», который идет на прикол после прекращения боевых действий, то это выглядит как целый парад – седой, беззвучный, медленный, как сон. Настоящая частица истории. На вообразивших себя на его месте александрийцев это тоже произвело впечатление, хотя трое из них уже побывали в круизе на остров Андрос и обратно. Правда, иногда он надолго останавливается возле защитного ограждения без всякой на то причины – просто вглядывается в небо над Джерси и береговую линию Джерси. Потом он может заговорить сам с собой совершенно неразличимым шепотом, но очень серьезно, судя по тому, как морщит лоб. Они ни разу не видели, чтобы он присел на скамейку.
Другое его любимое место – вольер. Когда они его не помилуют, ему воздается арахисовыми орешками или хлебными крошками за пожертвования на птичье пропитание. В вольере голуби, попугаи, семейка малиновок и стайка птичек-пролетариев, которые, если верить табличке, называются гаечками, хотя Силеста, которая специально сходила в библиотеку, чтобы удостовериться, сказала, что скорее всего они не более чем из хвастливого воробьиного племени. Услыхав вынесенный вердикт, мисс Краузе, естественно, тут же заявила о себе. Одна из ее характерных особенностей (и, вероятно, причина, по которой ее никто ни о чем не спрашивает) состоит в том, что ни при каких обстоятельствах она не соглашается вступать в дискуссию. Даже симпатизировавшие ей не могли добиться он нее ничего, кроме зловещей улыбки и решительного, отрывистого кивка головой.
Однажды во вторник, за неделю до Дня мобилизации (дело было задолго до полудня, и свидетелями возникшей конфронтации была только трое александрийцев), Алена так далеко зашел в нарушении собственного обета молчания, что попытался заговорить с мисс Краузе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});