Читать интересную книгу Без мужика - Евгения Кононенко

Менч замолчал, а он уже видел тот барак, и тот дождь, и лица обоих Андреев, и слышал песню Андрея за кадром.

Они сидели молча, только дождь шумел, такой же дождь, как над одиноким пристанищем бомжей в застойный период. Бил озноб от холода и от коллизий колоссального сюжета.

— Но ведь ты сам меня учил первой заповеди — не лезть в такое, чего досконально не знаешь. Помнишь, как ты на втором курсе отбоярился от сталеваров?

— Так к чему я веду? Завтра идем за билетами на поезд до Архангельска. В общем вагоне.

— Ой, хотя бы в плацкарте!

— В плацкарте ты не узнаешь настоящей жизни. Сориентируешься, где нужно будет сойти. Потолкаешься там до весны. Летом сдашь обе сессии. Будешь держать связь со мной. Я тебе буду высылать бисептол. Плохо, конечно, что впереди зима…

— До весны я тут не выживу! Я погибну как личность! Сойду на нет как художник!

— И я о том же. Поедешь изучать материал. К будущей осени все отснимешь. А через осень поедешь в Канны.

— А… — Он вытянул руку в сторону своего дома, где тоскливо светилось окно кухни.

— Ты знаешь, жена все вынесет. Это мы умираем от каждого гриппа. А они живучие. И запомни: всем на свете мы обязаны женщинам. Об этом тоже стоит отснять фильм.

Рваные колготки

Раз в два года выпадал случай надеть «золотое» платье — из тех, настоящих, вечерних платьев мезон ля валет, воспетых еще Вертинским. Наверное, ради этого стоило жить. Почему же тогда настроение такое, словно предстоят именины свекрови или открытое партсобрание?

Платье сидит прекрасно. Твердые пластинки, вмонтированные в ткань, делают фигуру безупречной. На спине элегантные крючочки, а не вульгарная «молния». Туфли цвета одесских лиманов, и изготовлены не на Малой Арнаутской, а уважаемой в мире фирмой. Каблуки такие, что стоять можно лишь на цыпочках. И — о ужас! — нет хороших, целых колготок. Приглашение на прием от собственного мужа пришло так неожиданно — времени на сборы оставалось в обрез — и не успела купить новые. А, ладно! В конце концов, надену эти, внизу они без дыр, а что там под юбкой — никто не увидит.

— Ну, ты готова? — Муж в «тройке», в белой рубашке, с красивым галстуком под цвет глаз. Он часто так одевается: должность обязывает.

— …Как в лучших домах.

Муж целует ее в плечо, подает плащ. Они выходят из дома, а возле подъезда уже ждет такси.

— Проведем вечер, как белые люди, — говорит муж и с гордостью называет водителю престижный ресторан, где должен состояться прием.

— Зал «Феникс», сюда, пожалуйста.

— Знаю, знаю.

С мужем почтительно здороваются гардеробщицы и официанты, в дружественном приветствии поднимают руки другие сопровождающие групп. Это один из немногих вечеров, на которые сотрудникам «Интуриста» разрешено приходить с женами. Закрытие конгресса по геронтологии. Вот они, все с крашеными сединами, собрались возле стола на 24 персоны. На нем много бутылок и блюд. Салаты в корзиночках из теста, маслины, рыбы, икра. Рядом с Ириной садится бойкий дедок. «I’m eighty, мне восемьдесят», — гордо говорит он, ожидая, по-видимому, что в ответ ему не дадут и пятидесяти.

Время бежит быстро. Водка льется легко.

— Don’t mix, don’t mix! — кричит геронтолог из Эдинбурга. Начинает играть оркестр. Муж приглашает танцевать франкоязычную пани-геронтолога с темно-фиалковой сединой.

— О, вы такой милый, — смеется она, покачивая фиалковым «каскадом».

Ирину тоже не оставляют без внимания. Сперва ее приглашают дедки — ученые, потом — гости из-за других столиков. Немец в смокинге. Очень высокий, Иринины руки не достают до его плеч, скользят по благородным бортам пиджака, это очень неудобно. Он что-то говорит ей на немецком.

— I don’t speak German.

— May I invite you to me?

Она знает, что нужно быть вежливой в любой ситуации.

— But I’m with my husband!

— Where’s your husband?

Она ищет взглядом мужа. Тот сейчас не танцует. Воспользовавшись тем, что все гости заняты танцем, наворачивает рыбные закуски. Увидев немца, встает, и они о чем-то разговаривают. Делает ей знак подойти, и они все трое выходят в холл.

— Слушай, Ира, он очень хорошо заплатит.

— Ты хочешь, чтобы я?!

— Так хорошо, что ты даже представить себе не можешь.

— Я, кажется, не проститутка.

— Конечно нет. Поэтому и так дорого… Нам же скоро в Норвегию ехать, ты не забыла?

— Ну и что с того?

— Ну… валюты, сама знаешь, сколько дадут… Сейчас налоги снизили, но и валюту урезали.

— Да ты же не сможешь провезти валюту!

— А он даст чек! Представляешь? Чек на мое имя! Я все смогу купить для нашего ребенка!

— И ради этого мать твоего ребенка должна выйти на панель?

— Это еще не панель… Один раз — это так… Ты ведь и со мной часто бываешь бесчувственна, словно я — тот немец.

— О боже! Это не укладывается у меня в голове! Я еду домой!

— Послушай, Ира, брось эти штучки! Спишь же ты с Васькой, и абсолютно бесплатно!

Это козырный туз из рукава. Пол и потолок становятся непараллельными, смещаются в разные стороны. Откуда он знает?.. Все в мгновение ока исчезает из головы и из сердца. Муж легонько подталкивает ее к немцу, который терпеливо ждет в некотором отдалении. Лифт гостеприимно раздвигает свои двери. Проплывают мутные сумасшедшие светильники и панели под мореный дуб. «Боже мой, рваные колготки, рваные колготки…» — трагически шепчет внутренний голос.

А Васька был слесарем-сантехником из ЖЭКа на их участке. Типичный алкоголик-интеллигент. После первой он читал Пастернака:

«Чтоб тайная струя прощаньяСогрела холод бытия…»

После второй — «ту soul is dark» на языке оригинала. Когда-то Василь учился на юридическом факультете, откуда его, как он говорит, выгнали за то, что он отказался «стучать». Был в армии, лечился. После третьей он пел: «Три дивчины, три дивчины, то велика зрада, / Одна плаче, друга скаче, третя цьому рада».

Тоже на языке оригинала… После четвертой пел местный фольклор с матюгами, но от четвертой Ирина старалась его уберечь.

Главное — это то, что у Василя были золотые руки. Кран на кухне начинал течь именно тогда, когда у Ирины случался выходной день, а у мужа — рабочий и когда бабушка забирала дочку к себе. Совпадение этих обстоятельств невозможно было предвидеть. Какое такое реле устанавливал Василь на кране — неведомо, но его система действовала безупречно.

Немец, которого так и звали — Фриц, подарил Ирине новые колготки. А те, рваные, взяв двумя пальцами, бросил в корзину с мусором.

И снова лифт с мутными зеркалами, ползущий в ритме жалобного марша, как будто в нем — покойник. Фриц проводил Ирину к столу, поцеловал руку, клацнул каблуками. Муж сжал ее руку под столом: все хорошо, и пододвинул тарелку с горячим, которое уже успело остыть.

Вырезка оказалась очень вкусна. Ирина пугается своего аппетита, но ест и не может остановиться. Восьмидесятилетний геронтолог замечает, что это вредно. Музыка наяривает. То гуцульские мелодии, то «Червону руту», то «Мама, милая мама, как тебя я люблю», ее зовут танцевать, не дают вволю поесть. Молоденький красавчик с библейским лицом, в рубашке и черных джинсах à la балетное трико затягивает под фонограмму «Тот вечер, такой прекрасный». Она танцует с французом. Это не геронтолог, какой-то другой, он невысокого роста, жгучий брюнет, бритые щеки аж синие. Очень пьяный и очень в нее влюблен.

— Puis-je, — шепчет он ей на ухо.

Она делает в воздухе жест пальцами — это будет стоить денег, а он в ответ показывает, что все будет ОК. Она уже не отыскивает своего газбед-мэри, едет с французом в том же самом мутно-зеркальном лифте.

…Француз порвал ей колготки, которые подарил немец. По ногам побежали «стрелки» — стыдно из номера выйти. Они вдвоем над этим хохочут, пьют коньяк, она покусывает его пальцы, когда он кладет ей в рот квадратики швейцарского шоколада. Француз запихивает чек за декольте ее «золотого» платья. Достает пакет, на котором нарисованы три женские ноги, и вкладывает туда подарки: бутылку, конфеты, мыло «Орхидея».

Когда они возвращаются в холл, гульбище уже кончается. Геронтологи, улыбаясь, шлют ей воздушные поцелуи, муж ждет возле гардероба с плащом в руках.

Их подвозят. Дома она протягивает мужу два чека. Он кричит на нее:

— Как ты могла?! Всему есть мера, в конце концов! Ты же сама говорила, что не проститутка!

Она пристально смотрит ему в глаза, и он меняет тон:

— Тебя же могли обидеть те курвы, что сидели за столиком у входа…

— Какие? Я думала, это уборщицы.

— Нет-нет, это они! Они могли тебя побить. Сдать в милицию. А что бы я без тебя делал?

Последние слова муж говорит обычным, обиженно-ворчливым тоном. Все хорошо. Приятно вспоминаются вырезка, маслины и швейцарский шоколад, и это ужасно.

В постели муж проявляет такт и не напоминает про супружеские отношения. На стуле висит золотое платье. На полу — рваные колготки. Остатки торжественного выхода в свет. Провели вечер, как белые люди. И вдруг что-то успокаивающее тепло отзывается внутри. Что это? Наверное, это потому, что, пока муж был в ванной, она успела быстренько спрятать подарки от француза в книжный шкаф за томами БВЛ. Будет чем угостить Василя, когда в очередной раз потечет на кухне кран.