Читать интересную книгу Пишмашка - Николай Коляда

Молчание.

Я бы с тобой такое сделала… У нас была бы тайна. Я бы обязательно открыла ему тайну, но теперь… Ты такого никогда нигде испытал бы, чучело…

Молчание. Она подошла к балконному стеклу. Курит, смотрит на Мальчишку, который всё также катается на воротах. Дождь пошёл сильнее.

Завтра я пойду по улице и снова на асфальте буду видеть этих дождевых червей и обходить их стороной. В школе на олимпиаде — я так хорошо училась! — на олимпиаде по биологии мне попался вопрос: «Почему после дождя на асфальте появляются дождевые черви?» Это было давно, при коммунизме. Сейчас, наверное, таких вопросов не задают на олимпиадах, а спрашивают у киндеров, как правильно надеть презерватив и при этом не пораниться. (Смеётся). А тогда на олимпиадах очень всех интересовал именно этот вопрос про червяков и ему подобные. Я ответила: «Потому что в их дырочки, в их норочки попадает вода, они, червячки, захлёбываются и вылазют». (Смеётся). Учительница сказала мне, что это не так. А отчего они вылазют, она мне так и не поведала. И я до сих пор не знаю. Сколько где не читала про дождевых червей, нигде про это не написано. (Пауза, тихо). Вот так хожу всю жизнь и думаю: какого чёрта вы вылезли после дождя на асфальт? Растянулись, белесые какие-то, извиваются, лежат под ногами сотнями, тысячами, миллиардами и мне приходиться идти зигзагами, как заяц по лесу, чтобы не наступать на вас, твари поганые, червивые. Если в ваши норки не попала вода, то какого чёрта вы вылезли на асфальт, какого чёрта? Бог весть. Ну и сидели бы дальше в земле, так нет!

Молчание. Вошла на балкон, положила руки на перила балкона.

(Негромко, Мальчишке). Эй, ты, червяк дождевой? А ну, свалил отсюда! Слышишь? Вали в свою норку! У тебя её нету, что ли? Червяки не катаются на воротах, понимаешь? Они в норках сидят! (Пауза). И вот что сидит целый день? Заблукал, потерялся, что ли? Чей вот он?

Молчание. Мальчишка не смотрит на неё. Она вернулась, ходит по комнате, качается, падает, встаёт, тряпки разбирает, поёт:

«А в тайге по утрам туман! Дым твоих сигарет! Если хочешь сойти с ума! Лучше способа нет! Поезд длинный смешной чудак! Знак рисуя, твердит вопрос! Что же, что же не так, не так? Что же не удалось?! Ца-ца-ца». (Пауза). Ой, простите, Володя… На повороте меня что-то занесло, я шмякнулась, сори, сори тысячу раз… (Смеётся). Знаете, мне подружка сто лет назад привезла из Индии сари. Знаете, что такое, нет? Сори-сари. Сори-сари! (Хохочет). Где-то оно тут было… А-а, вот! Нашла! (Вытянула из кучи тряпья длинную красную тряпку). Вот! Мне всю жизнь тащили всякого говна отовсюду. О-о-о-о! Я была важным человеком для всех. И каждый думал, что мне надо сделать презент. Вот на хрена мне это сари, ты, дура? На хрена ты его мне подарила? Мне что им, пол мыть, посуду, или на балкон вывесить, как знамя: мол, тут живёт полная дура? Ну, а куда ещё, а? (Пауза). Впрочем, Володя, подружка эта давно померла уж. Что ж я на неё ругаюсь. Она хотела, чтоб было красивше. Сари, так сари. Пусть будет сари.

Стоит посреди комнаты, размахивает сари, как знаменем, смеётся.

Я придумала! Володя! Я буду индейкой для вас! (Завернулась в сари, вертится возле зеркала). Здорово, правда? Вам не нравится, что я буду индейкой? Плевать. Я буду красным дождевым червяком для вас. Ну, будто новогодний утренник в детском саду, ага? А что? Так и есть, я червячок, я вовсе не прибедняюсь. Вот уж воистину, правильно сказано было моей сестрой про меня: высоко летала, курва, да низко села, блин. Буду индейкой. Я даже себе точку на лбу нарисую, смотрите!

Нарисовала помадой себе на лбу точку, ходит по комнате, машет сари, хохочет.

Буду индейкой. Я знаю, что надо сказать — «индианкой», но я хочу и буду индейкой. Кто я, Вова? Никто. По паспорту еврейка. Но я полукровка. Фамилия моя от папы «Гликман» — мы родились у мамы с папой в ссылке с сестрой, в казахских степях, он был польский еврей. Мама русская, папа сбежал или его освободили — не знаю, он на самом деле был Гликмановский. (Смеётся). Какая-то фамилия из какого-тоюмористического романа. Я его никогда в жизни даже и не видела, Гликмановского моего. У мамы была открытая форма туберкулёза и она сдала нас с сестрой в детдом. А может, у неё были другие причины сдать нас в детдом, ведь она после папы выходила замуж восемь, нет, девять раз. (Смеётся). Я в маму. Я тоже была… Сколько же раз я была замужем, Володечка? Не помню. Да вам-то что? В детдоме меня, Люсю Гликман, дети дразнили — вот ведь запомнила! — «Немка-Ленина-убила!». Злые дети.«Немка-Ленина-убила»! Какая связь? С Каплан, что ли? Но Каплан — это вовсе не Гликман, согласитесь? Я Ленина не убивала, а я Ленина любила всю жизнь! Да, милый мой, как и вы. И любить буду. И в гроб унесу свою любовь, а эти, нынешние — пусть как хотят, мне всё равно. Да, «Немка-Ленина-убила»! Но теперь я не Гликман, а Барабанова по фамилии… Дай Бог памяти, третьего, что ли, мужа, а?… (Хохочет). Не помню. Вот ведь зараза — не помню и всё. Правда. Не помню, клянусь!

Смеётся, ходит по квартире, размахивает сари.

Володя, ешьте. Только нельзя сметану брать ножом, вы знаете, да? Меня с детдома научили. Почему? Потому что корова доиться не будет, так говорили. (Пауза). Понятно, нет? Какая-то обобщённая, общая такая корова из магазина. Которая нам всем даёт молока, так вот, она — не будет доиться. Поэтому, пожалуйста, только ложкой. (Пауза). «Немка-Ленина-убила»… «Немка-Ленина-убила»… И вторая кликуха была у меня, Вова. «Пишмашка» меня звали всю жизнь. Пишущая машинка. Секретарша. Секретутка. За глаза никто не называл «Людмила Николаевна». Ни один. Я была при «батоне» собачкой в будке. Да вы сами батон, большой начальник. Были. Заметьте — были. И я хотела вам сегодня предложить… Да ладно, чего теперь-то… Батон, я вся ваша! Пишмашка. Немка-Ленина-убила. Все пигмеи бегали вокруг меня. Все ублажали. Таскали подарки. А теперь? Фиг теперь… Даже в очереди говорят: «Давай, бабка, скорее, бабка, вали отсюда!»

Вышла на балкон. Говорит негромко Мальчишке:

Эй, салабон? Немец-Ленина-убил, слышишь?! Пишмашка! Вали отсюда! (Пауза). Хочешь с нами за стол? Фигушки. Тебе — по губе, понял своей кумекалкой, шпингалет, кренделёк? Вот, блин, и катается, и катается. Не надоест тебе, а?

Молчит.

А ведь он похож на воронёнка, который ждёт, когда сдохнет тигрица и он начнёт выклёвывать ей глазки… Чёрный ангелочек такой… Сидит, дожидается смерти моей… Точно… Никого нет, пусто, ночь, луна светит, а он сидит на воротах, тварёныш, воронёнок поганый и хочет мне глаза, глаза, глаза, глаза выклевать… Надо его отогнать…

Кричит, сложив руки рупором.

Не дождёшься! Не дождёшься! Пошёл вон! Гликман-Барабанова будет жить! Не дождёшься!

Мальчишка качается на воротах, смотрит на старуху и смеётся, в носу ковыряет.

Она помолчала, быстро вошла в комнату, закрыла балкон, закрыла шторы.

Он сам улетит… Конечно… Посидит немного, поймёт, что мне не скоро умирать ещё и улетит… Конечно… Конечно…

Молчит, стоит спиной к балкону, слушает, как скрипят ворота во дворе.

Закрыла руками уши, включила проигрыватель, поставила пластинку. Пластинка заскрипела и выдала:

«Друзья, купите папиросы!Подходи, пехота и матросы!Подходите, не робейте,Сироту меня согрейте!Посмотрите, ноги мои босы!Подходите, покупайте!Сироту вы выручайте!Посмотрите, ноги мои босы!»

Она танцует, размахивает сари, как знаменем. Закурила папиросу, смеётся.

Друзья! Купите папиросы!… (Смеётся). Володя, я налгала вам! У меня было три клички. Третья — «Папироска». Так меня звали, что делать… Всю жизнь курю эту гадость… Причём курю, скрываясь от всех… Это ж надо же — я всю жизнь пряталась, все мужья запрещали мне курить! Да что же это такое?! Они были такими не толерантными кренделями! (Хохочет). Друзья! Купите папиросы! О, высоко летала, высоко…

Села на диван. Пластинка поскрипела и замолкла.

Вот так, Владимир. Весь набор вам выдала. Да, да, так вот, мне всю жизнь дарили барахло такое разное и живые цветы.

Подошла к столу, взяла из вазы букет цветов, смотрит на них.

А я ненавижу цветы, Володя. Я ненавижу, когда они стоят в вазе, живые цветы. Ты сидишь и печатаешь, работаешь, и время от времени на стол падает один из лепесточков, из листочков. Ты его выкидываешь в урну. Урну ногой задвигаешь подальше под стол, а через минуту падает ещё лепесток, потом следующий и так целый день. Букет целый день на твоих глазах умирает. Всю жизнь мне была мука. Ведь не засунешь же букет, который тебе подарили, сразу в корзину и не выкинешь в окно, нет, конечно. Вот и стоит он на столе, и стоит, и стоит. Он умирает и умирает, и ты умираешь вместе с ним. Так было всю жизнь. Я всю жизнь умирала.