Читать интересную книгу Партизанская быль - Георгий Артозеев

Но вот дверь в землянку открывается. Мы встаем. Один за другим входят трое мужчин, на ходу продолжая вести разговор.

— Федор Иваныч! — подскакивает Мария и бросается к одному из них.

«Что такое? — думаю я. — Значит Короткое все-таки здесь?..» Но не успеваю сообразить, как сидевший возле радио боец говорит:

— Вас тут ждут, товарищ командир!

— Да, знаю, — отвечает другой — не Коротков — я повертывается к нам:

— Здорово, земляки!

Так это и есть командир? Это — «Орленко»? Перед нами — сам первый секретарь Черниговского обкома партии, депутат Верховного Совета Федоров. Я его отлично помню. Видел незадолго до войны на партактиве в Чернигове. Да и кто же его в области не знал!

Не отвечая на приветствие, смотрю на него во все глаза. Федоров привык, верно, что новички удивлялись. Спокойно, без улыбки, пожал нам руки, указал место у стола:

— Садитесь, рассказывайте.

Но я все еще будто не проснулся. И пока Федоров давал одному из вошедших с ним какое-то распоряжение насчет листовок, мое удивление понемногу сменялось мыслью, что эта встреча — правильная. Где же быть секретарю обкома, как не с нами, на своей земле? Вот, значит, как партия подходит к нашей партизанской борьбе — такого руководителя оставила в тылу!

Понемногу я все же сосредоточился. Мы с Марией начали рассказывать Федорову, как воевал наш отряд, как был окружен и разгромлен карателями.

Мы сбивались, перебивали друг друга. Федоров слушал, расхаживая по землянке. Потом начал расспрашивать: «Известно ли было, что лагерь окружают? Был ли дан командованием приказ оставить свой район?»

Мы стали докладывать.

— Наше командование было против, — сказал я. Командир считал позором оставлять свой район, — добавила Маруся Скрипка.

Тут в землянку вошел человек в кожаной куртке с маузером на ремне. Федоров обратился к нему:

— Знакомься, Николай Никитич. Добрянцы. Опять, понимаешь, то же дело, та же ошибка; держались до последнего за свой район. Дорого нам стоит эта ошибка, эх, дорого! — Повернувшись к нам, Федоров пояснил: — Имейте в виду, партизаны всегда в меньшинстве. Внезапно следует не только нападать, внезапно надо и уходить! Понятно? Передвигаться быстро и ускользать, чтобы явиться с неожиданной стороны. А ну, попробуйте действовать так в одном своем районе. Командир, видите ли, считал позором уйти из своего района. А почему это вдруг Корюковский или Холменский уже не ваш, не наш район? В чем дело? Кто это выдумал?!

Мы с Марией молчали. Что мы могли ответить?

Вновь пришедший сел неподалеку от нас. Теперь хорошо было видно его лицо, и это лицо показалось мне знакомым. Когда Федоров снова назвал его «Николай Никитич» — я вспомнил: да это же Попудренко, второй секретарь Черниговского обкома. Оказывается, они оба тут.

— Добрянцы активно действовали, — продолжал Федоров. — Хорошо! — с ударением повторил он свою оценку. — За три месяца подорвали двенадцать эшелонов, сорок машин, семь мостов, водокачку. Уничтожили семьсот шестьдесят гитлеровских солдат и офицеров.

Я не мог не удивиться тому, что секретарь обкома сразу запомнил названные нами цифры. А он их называл и говорил веско: каждое его слово было не справкой, а как бы венком нашим погибшим товарищам.

Попудренко спросил об обстоятельствах гибели нашего командира. Поглощенный разговором, я не сразу обратил внимание на то, что в землянку уже пришли новые люди, пока не увидел среди них очень памятного мне человека. Три года назад он работал секретарем Семеновского райкома, где меня принимали в партию.

— Товарищ Капранов? — тихо произнес я.

— Что? Знакомого встретили? — спросил Федоров. А Капранов глядел на меня с удивлением:

— Хм, не помню.

— Как же, Василий Логвинович! — сказал тут я. — Вы же меня в партию принимали, помните, в Семеновке?

— В Семеновке? Возможно. Постой, постой. Кто ж ты есть?

— Артозеев я. Может, конечно, и забыли, да и вид теперь не тот. Вы меня видели в милицейской форме.

— А-а! Так бы сразу и сказал. Что же ты, брат, такую бороду страшенную отрастил? И лица-то за ней не увидишь!

— Партийный билет при вас? — спросил Федоров.

Этот вопрос, хотя я, кажется, ни в чем не был виноват, расстроил меня ужасно. Перед уходом из города я с трудом нашел кусок пергаментной бумаги и старательно обернул партбилет, чтобы спасти его от грязи, сырости, а быть может — и от собственной крови; так удачно зашил его в специальный карман — поближе к телу, чтобы все время чувствовать. И теперь я должен сказать, что партбилета при мне нет: когда положение осложнилось — комиссар Добрянского отряда закопал все партийные документы в лесу. Однако Федоров не высказал порицания:

— Было такое указание обкома, — коротко заметил он. — А поскольку товарищ Капранов подтверждает вашу партийность — встанете на учет у Ивана Мартьяныча Курочки. Кстати, вот он — знакомьтесь. — И Федоров указал мне на одного из недавно пришедших в землянку.

Я знал, что Курочка — секретарь Холменского райкома.

Вот значит, как: здесь Федоров, Попудренко, Короткое, Капранов, Курочка. А кто же еще те четверо, которых я не знаю? Я подошел к Капранову.

Другие были: — Новиков — секретарь обкома по кадрам, Яременко — член обкома, Днепровский — пропагандист и Дружинин — секретарь Тарнопольского обкома.

Я смотрел и глазам не верил. Что же это такое? Ведь тут обком партии, да еще с активом! Будто на конференцию съехались!.. Так вот почему отряд «областной»!

— Ты чуешь, Мария, что это получается? — тихо спросил я у своей спутницы. — Ведь здесь — весь наш Черниговский обком партии.

Большой семьей

Пока мы шли сюда, дни тянулись мучительно долго. Здесь же время потекло незаметно. Вот, кажется, только пришли — еще вчера были в лагере новенькими, осваивались, встречали земляков, переживали эти встречи, рассказывали. А назавтра уже в новичках другие люди и ведутся другие разговоры.

Только что товарищи с гордостью описывали нам, какой был у них недавно удачный налет на немецкий гарнизон в Погорельцах. Но вот со стороны Савенок на лагерь наступают мадьяры. Первое отделение, куда я был определен пулеметчиком, ведет вместе с другими бой под командованием Попудренко. У мельницы отбиваем врага; и теперь уже товарищи из областного отряда не рассказывают мне, как они воевали, — вспоминаем вместе.

Еще третьего дня я жадно выспрашивал у областных партизан обо всем, что передавалось последнее время в сводках Информбюро. Но наступило тринадцатое декабря, и среди ночи поднялся весь лагерь. Волнение, крики, шум, даже стрельба. Это только что принято сообщение о разгроме гитлеровских дивизий под Москвой.

Вместе пережили эту радость. Не спали до утра.

В партизанскую семью входить недолго: один, другой бой — и тебя уже знают, и ты привык. Сближают общие горести и радости. После ночи тринадцатого декабря, когда нас всех встряхнула и подняла весть о победе под Москвой, я начал считать себя старожилом областного отряда, перестал смотреть, какие «у них» тут порядки: решил, что эти порядки мне уже ясны.

Однако решил слишком рано. Долго потом возвращался к сравнению маленького Добрянского отряда с большим областным — осмысливал разницу.

Первый толчок для этого я получил при таких обстоятельствах.

Стою с группой товарищей на заставе. До смены еще далеко. Вдруг поздно вечером подъезжает Попудренко. Приказывает заставу снять и немедленно идти в лагерь.

«Как же так? — думаю я. — Еще днем тут шел бой! А мы обнажим место, куда только что совался противник!»

Я решительно ничего не понимал: положение-то день ото дня становилось серьезней? Новости одна хуже другой. Фашисты подожгли село Жуклю, уничтожили Рейментаровку, заняли Савенки. Обстреливают лес артиллерией. Явно готовятся нанести отряду сокрушительный удар. И в такой-то обстановке снять заставу? Уму непостижимо. Я шел в лагерь, размышляя о том, что бы это означало. Может быть, отряд уйдет на другое место? Но никакой подготовки к уходу не было видно. Напротив — среди партизан поговаривали, что бросить среди зимы хорошо знакомый лес, базы, благоустроенный лагерь — гибельное дело. Бойцы готовились к встрече с противником; они полагали, что при численности в пятьсот человек отряд вполне может отразить штурм врага. И я думал так же. А потому шел в лагерь в полном недоумении.

А. лагеря-то уже нет! Безжизненными стоят наши уютные землянки. Костры затоптаны. Кони запряжены. Грузы уложены. И голова большой колонны уже выступила вперед.

Да, поневоле вспомнишь, как в Добрянском отряде думали уходить: спорили, шумели, обсуждали — весь лагерь гудел. А тут — сами партизаны не заметили никакой подготовки к перемене места.