Итак, внимательно изучая источники, пойдём все-таки от проблемы: случайна или закономерна гибель лучших людей России на крутых переломах истории? И если их гибель закономерна (т.е. причинно-следственно обусловлена), то в чём содержательная сторона этих законов?
После трагедии, разыгравшейся в декабре 1825 года на Сенатской площади, в феврале 1826 года Пушкин пишет А.А.Дельвигу из Михайловского:
«Конечно, я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в этом легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно особенно ныне: образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость его истинным достоинствам, но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революций — напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri более склонен к умозрению, нежели к деятельности, а если 14 декабря доказало у нас иное, то на то есть особые причины».
Так что же это за «особые причины» и что представляла собой «искра пламени иного», о которой Пушкин упоминает в последней, зашифрованной главе «Евгения Онегина»?
3. Искра пламени иного…
О масонской кишинёвской ложе говорилось выше. Кое-что в этом вопросе может высветить переписка поэта 1822 — 1824 годов.
В Греции восстание против многовекового турецкого владычества. Россия — на стороне греческого народа, а Первого поэта северного соседа Греции обвиняют в том, что он не оценил по достоинству «греческих повстанцев».
Пушкин отвечает на эти выпады в письме к В.А.Давыдову в июле 1824 года:
«С удивлением слышу я, что ты почитаешь меня врагом освобождающейся Греции и поборником турецкого рабства. Видно слова мои были тебе странно перетолкованы. Но что бы тебе ни говорили, ты не должен был верить, чтобы когда-нибудь сердце моё недоброжелательствовало благородным усилиям возрождающегося народа. Жалея, что принуждён оправдываться перед тобою, повторю и здесь то, что случалось говорить мне касательно греков».
Далее Пушкин вскрывает механизм формирования мнения того окружения, которое почему-то сознательно и целенаправленно искажает взгляды поэта.
«Люди по большей части самолюбивы, беспонятливы, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую всё-таки не худо повторить. Они редко терпят противуречие, никогда не прощают неуважение; они легко увлекаются пышными словами; охотно повторяют всякую новость; и, к ней привыкнув, уже не могут с нею расстаться. Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая вредит ему столь же, сколько единодушно его поддерживает».
Поразительно точная оценка так называемого «общественного мнения», которая актуально даже спустя полтора столетия. «А где же греки?» — спросит недоумевающий читатель. Есть и греки, то есть и о них тоже:
«Греки между европейцами имеют гораздо более вредных поборников, нежели благоразумных друзей».
Кто-то скажет, что это слишком туманно и что при желании эти слова поэта можно всяко перетолковать. Но вот письмо П.А.Вяземскому из Одессы, где уже более определенно по тому же вопросу:
«О судьбе греков позволено рассуждать как о судьбе моей братьи негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные народы европейские бредили Грецией — это непростительное ребячество. Иезуиты натолковали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, есть законнорождённый их потомок и наследник их школьной славы. Ты скажешь, что я переменил своё мнение. Приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада и ты бы со мною согласился».
И ещё одно письмо В.А.Давыдову всё по тому же поводу, но… то ли из Кишинёва, то ли из Одессы, верхний край письма оторван, да и дата неясна: то ли 1823, то ли 1824 год,
«Из Константинополя — толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня турецких стрелков, составила бы забавный отряд в армии графа Виттгенштейна. Что касается офицеров, то они хуже солдат, мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинёва (…) со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество (…), ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма — французы и русские, которые здесь живут, высказывают им вполне заслуженное презрение; они всё сносят, даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла. Я не варвар и не проповедник Корана, дело Греции вызывает во мне горячее сочувствие, именно поэтому-то я и негодую, видя, что на этих ничтожных людей возложена священная обязанность защищать свободу».
Крайне интересная переписка! И кто же этот «пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, эта толпа трусливой сволочи, у которой нет никакого представления о чести»?
Может быть греки? Но греческие повстанцы истекали в это время кровью в неравной борьбе за свободу своего Отечества. Бегут же, как правило, те, у кого никогда не было Отечества и для кого борьба за свободу своего народа — всего лишь «ухудшение условий среды обитания».
Нет, не случайно «главные пушкиноведы» у нас Эйдельман, Гоц, Абрамович, Лотман и др. Не случайно, что их духовный отец, академик Д.С.Лихачев (ученик Жирмунского) объявляет русских писателей В.Белова, В.Астафьева, В.Распутина — черносотенцами. Если уж замолчать, зачеркнуть Пушкина — Первого Поэта России нельзя, то «разтолковать», объяснить его русскому народу, выходит, была какая-то настоятельная необходимость. В чём дело?
Почему даже невооруженному взгляду непредвзятого читателя при изучении эпистолярного наследия поэта бросается в глаза желание прошлых и современных «толкователей» пушкинского наследия убрать оттуда всё, что касается упоминания роли иудо-масонов в судьбе «жертвопринесённых» декабристов. Фактов, к сожалению, мало, но кое-что осталось. Если же эти факты разсматривать в связи с обстановкой, царившей в то время в литературных кругах, то можно понять очень многое. Но главное — идти за Пушкиным, строго за Пушкиным, а не за его «толкователями».
Вот, например, письмо поэта А.А.Бестужеву от 29 июня 1824 года из Одессы:
«Онегин мой растёт. Да чёрт его напечатают — я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове — а вижу, что и при старом по старому. Если согласие моё, не шутя, тебе нужно для напечатания Разбойников (Имеются в виду „Братья-разбойники“), то я никак его не дам, если не пропустят „жид“ и „харчевни“ (скоты! скоты! скоты!), а „попа“ — к чёрту его».
В чём дело? Отчего такая несговорчивая горячность в отношении одного лишь слова! Да и кто эти «разбойники» в пушкинском определении? Это надо знать точно, ибо подобное знание многое проясняет в тех «нелепых обвинениях», которые приписывались Пушкину в отношении его «неверного понимания» освободительной войны в Греции. Внимательное прочтение «Братьев-разбойников» кое-что проясняет в понимании столь категоричного пушкинского определения «пакостного народа, состоящего из разбойников и лавочников».
Не стая воронов слеталась
Нa груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племён, наречий, состояний
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Кто же собирается в шайки для стяжаний в начале XIX века? Здесь Пушкин точен:
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона
И чёрный в
И дикие сыны степей…
А что объединяет эту «толпу»?
Опасность, кровь, разврат, обман
Суть узы страшного семейства;
Тот их, кто с каменной душой
Прошёл все степени злодейства.
Нет, не всегда еврей был таким внешне тихим и респектабельным, каким он видится многим в конце XX века. Был он и лавочником, богатым жидом, бывал и разбойником, иногда даже предводителем шайки.
Идёт ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогой.
Столетие спустя это соединение «разбойника» и «лавочника» в одном лице Россия почувствовала на себе в полную меру и стоило это нашествие народу великих жертв. Пушкин, наделённый от природы даром прозорливости, ещё в зародыше увидел то, что начиналось в России под флагом «многоликого международного мракобесия». Увидел, ужаснулся, не принял, заклеймил и тем самым вызвал на себя огонь тех сил, которые уже давно стремились разрушить нравственные устои, духовные основы русской государственности.
В 1824 году на пути этих сил встал новый цензор Александр Семенович Шишков — 70-летний адмирал, одаренный писатель, талантливый учёный-лингвист, предвосхитивший многие позднейшие открытия в языкознании. Не случайно полтора столетия на этого виднейшего государственного деятеля первой половины XIX века был навешен ярлык реакционера. Дело в том, что А.С.Шишков, «муж отечестволюбивый» повёл непримиримую борьбу с одержимыми «модной болезнью», объединенными в окололитературные общества типа «Арзамас» и «Зелёная лампа».