Детский плач. Я вглядываюсь в это маленькое, сморщенное личико, пытаясь найти в нем знакомые черты, я беру сына — своего сына — на руки, и с еще неясными чувствами прислушиваюсь к биению маленького сердца…
Щелчок курка. Боек медленно сдвигается, и, все ускоряясь, летит вперед. Дверь уже открылась почти наполовину, и я наверняка смогу протиснуться… Ноги распрямляются в прыжке, бросая тело вперед…
Боек бьет в капсюль, и порох загорается. Газ, расширяясь, выталкивает пулю из гильзы и она, раскручиваясь, начинает свой путь в стволе… Часть газа отхлынула назад, поршень толкает боек на место и новый патрон спешит занять место старого…
Я отрываю ноги от пола и влетаю, падаю в дверной проем. Дверь распахивается, бьется о противоположную стену, и я уже почти касаюсь первой ступени лестницы…
Пуля, свистя, разрывает воздух и с наслаждением вгрызается в мягкое, трепещущее тело. За ней бьют вторая, третья… Кровь толчками выплескивается из ран, заливая дорогой костюм, и мертвое тело грузно оседает на пол, не давая двери закрыться…
«Мама…» — успеваю еще подумать я, когда боль пронизывает тело. Перед глазами стоит ее лицо, она что-то говорит, но я не слышу слов… За ней встают отец, брат, жена, дети, друзья… И стена темноты встает между нами.
Я бьюсь об нее головой и перестаю существовать.
КАК ОБЫЧНО
Как обычно, я сидел и разглядывал паутину в углу. Это занятие за долгое время стало обычным и даже приятным. Постепенно тонкие серые нити начали приобретать вес и смысл, закрывая мир непрозрачной завесой. И наконец, когда он посерел и пыль веков тихо легла мне на плечи, сзади раздался знакомый голос.
— Здорово, малыш!
Я обернулся и окинул взглядом серый балахон, нечесаную белую бороду, сухие, крепкие руки, сжимающие посох, и такие живые, светлые глаза в тени косматых бровей и крючковатого носа.
— А, Гэндальф… Входи, входи, вечная серость.
— Язык твой — враг мой, — констатировал он, окончательно выбираясь из стены и теряя обычную полупрозрачность. — Чаю не найдется?
— С кексами? — как можно язвительнее ответил я и с сожалением покинул стул. — Чего нахлебников дома оставил?
— Дались тебе эти гномы, злыдень, сам-то, в бытность твою…
— Ладно, ладно… Пошли чай пить, — прервал я его и двинулся на кухню. Он пошел за мной, ворча под нос: «Распустился… Щенок… Гномы ему мешают… Что за инкарнация такая нервная?»
— Сам такой, — ответил я оборачиваясь. Не тебе мои инкарнации считать, понял? Щенок, а? А пришел тогда зачем? Распустился, да? Сам меня сюда запер, Грейсвандира на тебя нету, издеваешься, правильно тебя в народе сереньким козликом кличут, не так еще надо, чтоб тебе Танелорна не видать, белого кролика в твою шляпу и голубей в карманы, чтоб твоим истинным именем улицу назвали, чтоб ты…
— Спокойнее! Что ты орешь! Что ты взъелся?!
— Ору? Я ору? Элриком на травке всю жизнь, ди Гризом по тюрьмам, как уголовник, Хокмуном булыжник на голове таскал, Обероном — по твоей же Дворкинской дури — чуть лапти не откинул, хорошо, инкарнаций много, Корумом всю жизнь калекой, думаешь, приятно? А Исаев, Исаев, это что, шутки твои дурацкие? Про слепую сам небось сочинил, юморист доморощенный? Тебе легко — ты сказал «свет» — и стал свет, а тут все своим горбом, своей кровью, еще и помни все, как Эрикезе прямо какой-то! Был бы я на месте того Барлога…
— Ладно, ладно, оставим грустные темы! Чай будет?
— Будет, будет, свинец ты б пил, будь моя воля.
— Свинец — это не эстетично. Аромат не тот, да и вкус, мягко говоря… — начал было Гэндальф, размещаясь на трехногом табурете между столом и холодильником.
— Тебе с лимоном или как обычно? — повернулся я к нему.
— Как обычно, с лимоном, — зевнул он и прикрыл глаза. Плечи его опустились, руки неподвижно легли на колени, посох, такой одинокий, прислоненный к стене под календарем… Капюшон упал на плечи, открывая седые, сбившиеся волосы, изрезанный морщинами лоб… Я выронил догоревшую спичку и сунул руку под холодную воду.
— Что, невеселая картина? — усмехнулся он, вновь открывая глаза. — А ты жалуешься. Грубый ты, Промя, грубый и нервный. И меня ни черта не слушаешь, а надо. Надо… — он опустил голову на грудь, затих… Я подождал, пока закипел чайник, залил заварку, накрыл полотенцем и пошел одеваться.
Он вошел минут через десять — пятнадцать, прихлебывая чай из ободранной эмалированной кружки. На пороге он взмахнул рукой и достал из воздуха свежий кекс.
— Люблю мучное — пробормотал он с полным ртом. — Особенно кексы с чаем.
— Подержи-ка, — обернулся я к нему. Он двумя руками ухватился за дугу лука, и кружка одиноко повисла в воздухе. Я натянул тетиву и тронул ее пальцем. В воздухе медленно поплыла грустная нота.
— А ты становишься романтиком, — вдруг заявил он, прихлебывая чай.
— Сам такой, — огрызнулся я и меч привычной тяжестью лег на бедро. — Куда идем-то?
— Ты там еще не был. Как обычно, — ответил он и допил чай одним глотком. — Тебе понравиться. Прощаться будешь?
— Она все равно не поверит. Опять, — усмехнулся я. — Ты же сам говорил — она везде. Так проще.
— Хорошо… — он стал ниже ростом, седые космы уступили место тонзуре, животик оттянул коричневую рясу.
— Пойдем, — он взял меня за руку, и вересковое поле раскинулось перед нами. Запах меда наполнил воздух, откуда-то донеслось тихое ржание.
— Уэльс, — выдохнул я. — Мерлин, почему я?
— Персиваль, мальчик, ну не мог же я отдать Грааль в плохие руки! Идем, — он улыбнулся и у меня почему-то защемило сердце.
Солнце клонилось к закату, и под багровым небом лежали синие тени. Впереди лежал долгий путь, мне — до Кавказа, ему — до креста, а здесь было так хорошо…
Мы шагнули в мягкий вереск.
ОБОРОНА
Панкам, и не только панкам…
А вообще-то тебе, Сергеич.
Солнечный мячик нелепого мира…
Егор Летов.
Парнишка в драных джинсах и засаленной футболке сидел, привалясь спиной к дубу, и играл на видавшей виды гитаре Летовскую «Оборону». Над его хайратой головой плыли белые облачка… Вековой лес застыл, наполненный звенящими аккордами, и грезил о лете.
И протрубил седьмой ангел, и настал День, и разверзлась земля. С визгом и ревом в Мир рванулись фаланги Адского воинства. Стена огня покатилась впереди демонов, и тьма начала сгущаться за их спинами, покрывая Мир пеленой вечности… Трое Адских Всадников мерили шагами коней нелепый шарик Земли.
Парнишка взял слишком высокую ноту, и голос дрогнул. Его рука сама нащупала бутылку пива и опрокинула над пересохшим ртом… Лес зашелестел, зашептал, закачались ветви… Птицы перелетели поближе, звери переступили лапами, разгоняя по жилам кровь… Паук поудобнее улегся на своей паутине. Взгляд паренька терялся в листве дуба, а его руки искали нужные струны…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});