Столь же уверенно Тимошин ответил:
– Это все оттого, что ты никогда на нее не смотрел как на женщину. Которой ты к тому же очень нравишься. А вот ежели попробуешь с этой точки зрения на Ванду взглянуть, неизвестно еще, что за чувства в тебе и проснутся… Я серьезно говорю. Попробуй представить Ванду в своих объятиях – и всякое может случиться…
– Жорж, только не вздумай…
– Не вздумаю, я ж пошутил. Но ты и в самом деле взгляни на Ванду с точки зрения, что я тебе обрисовал. Я о тебе забочусь. Сколько времени прошло с тех пор, как уехала с труппой та заезжая актрисулечка, с которой ты отнюдь не платонический амур крутил? Месяца три?
– Три с половиной.
– Ну вот. Нельзя же так… монашески. Да знай я, пусть и не романтик, что Ванде очень нравлюсь… Ну ладно, хватит об этом, я ж вижу, что тебе неприятно… Знаешь что, Ахилл? Книжка не волк, в лес не убежит. Пойдем закатимся в собрание, а? Малопросоленная семужка сегодня утром завезена, и говорят уже, весьма недурная. Штабс-капитан Бирюлин там сразу же обосновался. Ты его знаешь, обжору и гурмана – больше ест, чем пьет. Пока не умнет пару фунтов, не уймется… А? Хлебного винца, да под малопросоленную семужку – до чего благостно… Отпразднуем начало месяца блаженного безделья…
– Какого еще безделья?
Тимошин вытаращился на него прямо-таки оторопело, потом без малейшей театральщины хлопнул себя по лбу:
– Да ты ж и не знаешь ничего… Часа три, поди, как из роты?
– Почти даже четыре.
– Тогда все понятно, откуда тебе знать. А я роту покинул час назад… Тут такая история приключилась… Хоть смейся, хоть плачь. В четвертой роте у Свенцицкого вчера еще увезли в лазарет солдатика – свалился, бедолага, с какой-то серьезной хворью. А потом взвились наши эскулапы, как наскипидаренные. У солдата оказалась какая-то заразная и опасная хворь наподобие холеры или чумы. Я и название слышал, но не запомнил, нет у меня памяти на болезни – это ж не названия водок и вин, уж в тех-то я не собьюсь. Из всех болезней помню чуму да холеру, ну и «гусарский насморк»[6], конечно. Одно уяснил: хворь заразная и опасная. Среди горожан тоже есть несколько случаев. После недавней холерной эпидемии и власти и врачи как та пуганая ворона из присказки. Всех, кто обитал в одном помещении с хворым, уже закатали на месяц в карантин, в городскую больницу. Пришел приказ командира дивизии: полк вывести из казарм и на тот же месяц разместить в палатках под городом, рассредоточив поротно. При ротах остаются только ротный командир и фельдфебель. Остальные офицеры за совершеннейшей в них в этом случае ненадобности пребывают в городе, обреченные на полное безделье, что вряд ли кого огорчит. Каково?
– Да уж, сюрприз…
– А главное, все законно: месяц безделья с сохранением полного жалованья. Это нам эскулапов следует благодарить. Они сказали: избегать всякой скученности. Чем меньше народу теснится в одном месте, тем лучше. Они сейчас, говоря нашим языком, боевую тревогу сыграли, подкрепление получили, бдят и в городе, и в ротах наших будут бдить. Ну а мы совершенно не у дел. Хоть неделю напролет в офицерском собрании сиди за бутылочкой…
Ахиллес присмотрелся к нему:
– Однако ты вроде бы и невесел, Жорж? Хотя радоваться должен такой оказии…
– Да понимаешь ли, Ахиллушка… Безделье – это ведь не только беззаботное бытие, это еще и раздумья. А они, признаюсь тебе по совести, с некоторых пор тягостные. Теперь уже не сомневаюсь, что не моя это дорога – военная стезя. Войн, где можно выдвинуться, никак не предвидится. На японскую кампанию мы с тобой опоздали по молодости лет. И ясно теперь, что всю оставшуюся жизнь придется мыкаться по захолустным гарнизонам. Много лет – а ты останешься вечным поручиком, пожилым и лысым, вроде поручика Агатова. Вот только податься-то, снявши погоны, некуда, куда ж подаваться-то, никакого другого ремесла более не зная? – Он мечтательно протянул: – Устроиться бы частным приставом[7], только не в этой глуши – в столицах, либо большом губернском городе. Живут они, я наслышан, как сыр в масле катаясь. Кое-кому по выходе в отставку такое удавалось – но у них имелись связи и протекция, а у меня ничего подобного нет… остается тянуть лямку… – Он махнул рукой с видом унылым и безнадежным. – Так ты идешь в собрание? Нет? Ну, воля твоя, а я направляю туда стопы… Счастливо оставаться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
И он удалился совершенно трезвой походкой, глянуть со стороны – бравый. Ахиллес, постояв недолго, тоже направился к дому, порой раскланиваясь со знакомыми, коими успел обзавестись в изрядном количестве.
Покусывало легонькое уныние. Тимошин разбередил душу, высказав вслух его собственные мысли, пришедшие в голову не вчера и не позавчера. Дело даже не в том, что для него, сибиряка, Самбарская губерния казалась какой-то кукольной. А считать так были все основания: он был уроженцем Енисейской губернии, раскинувшейся на двух с лишним миллионах квадратных верст. Один Минусинский округ, где он родился, чуть ли не вдвое превышал Самбарскую губернию размерами, так что чиновничек самого низшего класса распоряжался на территории вдвое большей, чем подвластная здешнему губернатору. А полицейский урядник, по эту сторону Уральского хребта фигура мелкая, прямо-таки ничтожная, был царем и богом в округе, где вольно разместились бы Бельгия с Голландией и еще осталось бы немного места.
Не в том дело, вовсе не в этом…
Мечта Ахиллеса была – стать сыщиком. Еще в младшем гимназическом возрасте пристрастился к уголовным романам, особенно Эмиля Габорио с сыщиком Лекоком, но более всего увлекался Шерлоком Холмсом. Его прямо-таки заворожил невозмутимый английский джентльмен, раскрывавший самые запутанные дела исключительно силой ума. Ну и, разумеется, никак нельзя пройти мимо записок «русского Шерлока Холмса» Ивана Путилина.
Так вот, мечты эти ничуть не ослабли и позже, когда он закончил гимназию и готовился вступить во взрослую жизнь. Стало окончательно ясно, что это не просто мальчишеские фантазии, а нечто более серьезное.
Вот только отец, услышав, о каком поприще Ахиллес мечтает, едва ли не рассвирепел и воспротивился категорически. В его представлении сыщики были фигурами ничтожными и даже презренными, хуже городового на перекрестке – городовой по крайней мере говорил отец, ходит в мундире, обществу он необходим и при ревностном выполнении своих обязанностей пользуется уважением. Меж тем как сыщики – суетливые типчики в партикулярном, шныряющие там и сям, подсматривающие, подглядывающие, вынюхивающие, стоящие не то что на нижней ступеньке общественной лестницы, а у ее подножия.
Такое у него сложилось представление о сыщиках. Все попытки Ахиллеса его переубедить оказались бесполезны. Ссылки на Шерлока Холмса не помогли. Отец сказал как отрезал: во-первых, Шерлок Холмс – литературный персонаж, продукт писательского воображения. Во-вторых, в каждой избушке – свои погремушки. Где Россия, а где Англия. Нравы везде свои. Может, в Англии сыщики и числятся среди джентльменов, а вот в Российской империи такого что-то не наблюдается. И добавлял с победительной улыбочкой: он тоже прочитал пару книг о Шерлоке Холмсе. Не согласится ли Ахиллес, что Шерлок Холмс – любитель, на службе не состоящий, а вот сыщики государственной полиции изображены сэром Конан Дойлем как личности прямо-таки мелкие и ничтожные, особого уважения не заслуживающие. Ну а сыщиков-любителей наподобие Холмса в России как-то не водилось исстари. И у Ахиллеса не было логических аргументов, чтобы возразить толково.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Он пробовал сослаться на Ивана Дмитриевича Путилина. Родившийся в семье небогатого обер-офицера, закончив даже не гимназию, а уездное училище, не имея ни связей, ни протекции, карьеру он сделал в сыскном ремесле феерическую. В отставку вышел с поста начальника Санкт-Петербургской сыскной полиции, штатским генералом, получил немало орденов, в том числе две звезды, три перстня и портсигар, всё с императорскими вензелями, не раз удостоен высочайшего благоволения.