спящей, и Полина Яковлевна прикрыла дверь. Света смотрела на причудливые тени, пляшущие по потолку, а сердце просто выскакивало из груди. Хотелось взмыть вольной птицей в небо и парить в бескрайней вышине. А еще хотелось, чтобы Яша пришел поскорей, но он не спешил.
Ходики в комнате матери пробили одиннадцать. Было слышно, как скребется в подполе мышь, поют за окном цикады да изредка лают в деревне собаки, но сегодня в клубе танцы до двенадцати ночи, и молодежь вся там. Только Света лежит с горящими щеками и широко распахнутыми глазами.
— Света! — раздалось под окном, и девушка замерла.
— Света… — вновь позвал голос, и она соскочила с кровати, подлетела к окну и распахнула его.
Яша забрался к ней в комнату. Пока он отряхивал брюки, девушка пыталась успокоиться, но руки предательски дрожали. А цыган улыбался и смотрел на ее бледное лицо.
— Заболела? — вдруг спросил он, и в его черных глазах проскользнуло искреннее беспокойство, а в голосе зазвучала забота.
Она замотала головой, но сказать ничего не смогла — волнение сковало голосовые связки. Яша шагнул к ней, с тревогой заглядывая в лицо и прижимая ее холодные пальцы к груди. Света не вырывала рук, а только отступала от красивого парня и, наконец, уперлась лопатками в шифоньер. Он протянул ладонь к ее лицу — она вздрогнула.
— Что ты, красивая? — шепнул Яша. — Я не обижу тебя.
Его голос, прозвучавший в тишине, вернул ей способность говорить.
— Я некрасивая, — почему-то сказала она.
Брови парня от удивления взметнулись вверх.
— С чего ты так решила? — спросил он.
— Мне никто об этом никогда не говорил, — призналась Света, и в ту же секунду прокляла себя. Почему-то рядом с Яшей, под его пристальным черным взглядом, она чувствовала себя школьницей перед директором школы.
— Они дураки, они не видят того, что вижу я! — сказал Яша серьезно.
— А что видишь ты?
Цыган вновь улыбнулся и коснулся жесткими пальцами бархатистой щеки Светы. Она вздрогнула.
— Я вижу свет в твоих глазах, — ответил он.
С того дня они виделись ежедневно: Яша под покровом ночи приходил к ней. Света с замиранием сердца смотрела, как он перелезает через подоконник. Если не было дождя, то цыган тихо поджидал девушку под окном, а она выскальзывала незаметно из дома. Они убегали от людей, от мира, от всего. Иногда сидели на берегу реки, и звонкий голос красавца-цыгана летел над ней, и Свете казалось, что даже птицы и цикады замолкали, очарованные песней. Яша звал Свету своей Лебедушкой. Не уставал говорить о ее красоте, и она чувствовала себя именно такой: нежной, как лепесток розы; ласковой, как луч солнца на заре; красивой, светлой, как день Божий.
И она действительно расцвела, похорошела. К ней, припозднившись, пришла ее весна. Та самая, которая превращает гадкого утенка в прекрасного лебедя. Парни стали поглядывать на похорошевшую Светлану, кто-то даже отважился и пригласил ее на танцы, но девушка отказалась. Днем она вспоминала прошедшую ночь и думала о предстоящей. Когда она вспоминала Яшу, то невольно улыбалась. Полина Яковлевна тоже заметила перемены в дочери, но не знала, с чем это связано, пока однажды Дарья Ивановна, соседка, не сказала, глядя вслед удаляющейся с коромыслом на плечах Светлане:
— Похорошела твоя Светланка, слов нет. Никак влюбилась, а, Поль? Девка — умница: тихохонько так встречается. Никто и не знает, с кем, да только шила-то в мешке не утаишь, всё равно узнают. А светится вся, будто кто загодя песочком начистил. Гляди, как бы в подоле не принесла.
— Ты чего городишь? — возмутилась женщина.
Дарья Ивановна подбоченилась:
— Городят огород! А я говорю. Ты же не ори да послушай, что люди рассказывают.
Полина Яковлевна помрачнела. Ей ли не знать, что злые языки могут намолоть о девушке, которая засиделась в девках?
— Ну? — поторопила она.
— Вот тебе и ну! — с жаром накинулась Дарья Ивановна на соседку. — Говорят, будто ночью видели твою Светку с парнем одним. Ненашенский он. Я тебе больше скажу: цыган! Тот самый, что коней в колхозе ворует. Вот поймают его, посадят, а Светка твоя с брюхом останется…
— Да что ты такое напридумывала? — перебила ее Полина Яковлевна. — Цыган! Да Света на нормальных, наших парней, не смотрит, так как несерьезные они. Одна водка на уме, а уж цыган?!
— А ты не ори, Полина, — не сдавалась Дарья Ивановна, — сама-то спроси девку.
С этими словами женщина подхватила коромысло и ушла. Полина Яковлевна чуть не бегом поспешила домой. Как коршун на цыпленка налетела она на дочь:
— Слышала, что люди-то говорят о тебе? — спросила она прямо с порога.
Девушка подняла на мать свои ясные глаза, и Полина Яковлевна опустилась на лавку, догадавшись, что соседка не солгала. Дочь стояла перед побледневшей матерью, а та смотрела и понимала, что сама виновата во всём: уж больно много свободы дала в свое время, и теперь Свету нельзя изменить, можно только сломать. Да только сломанное дерево плохо растет — долго помнит обиду. Да и что скажешь взрослой девушке, которая никак не зависит от матери, скорее, наоборот: мать одевает и обувает, да еще и дефицитные продукты достает.
— Так это правда? — тихо спросила мать.
— Смотря что, — ответила девушка, и голос ее звучал твердо, как бы говоря: обидеть себя не дам, но и от правды не отрекусь.
— Что ты с цыганом спуталась! — выговорила мать, и ее голос звучал глухо.
Девушка побледнела, сжав кулаки, вздернула вверх голову и ответила:
— Не спуталась, а полюбила!
Мать подскочила, бросилась на дочь, занося руку. Света шагнула назад и сказала:
— Если ударишь меня — сбегу из дома. Тебя люблю и знаю, что ты многим пожертвовала ради меня, но и любовь свою не предам!
Мать так и застыла. Света же проскользнула мимо и направилась к дверям.
— Дуреха! Ведь он поиграет тобой и бросит! — крикнула в отчаянье мать.
Девушка остановилась, повернулась, глаза ее сверкали, а слова, произнесенные ею, еще долго звучали в ушах бедной женщины:
— Возможно, ты и права. Только я поняла, что по-настоящему живу лишь последние две недели. Ну и что, что он цыган. На меня в его таборе тоже косо смотрят, а его бабка — она видит судьбы людей