Читать интересную книгу Двойная жизнь Алисы - Елена Колина

Мама говорит: «Моя семья дала тебе первоначальный капитал, чтобы ты занял место в обществе, а ты вместо этого открыл сеть сельпо». Как будто мамина семья – мафия, и моего папу взяли из деревни у оливковой рощи в Нью-Йорк торговать алкоголем… или как будто мама дала ему первоначальный капитал в виде семейных связей, чтобы он стал президентом, а он открыл сельпо. В любом случае, это какой-то голливудский сериал!

В общем, между ними так: папа работает из милости. Ему позволяется зарабатывать на дом в Италии, горнолыжные курорты, шубы, машины, крабы и креветки, но не позволяется забыть, кто он и кому обязан всем, – Семье.

Но я не признаю правомерности этих упреков! Семейный бизнес маминой семьи – культура. Если бы мамины родные занимались папиной карьерой и папа стал бы с их помощью актером, режиссером, композитором, если бы он действительно использовал семейные связи, то упрекать его было бы пусть гнусно, но хотя бы логично. А так-то за что? За то, что у него молоко, хлеб, помидоры, а не французский паштет – не «Глобус Гурмэ», не круто? Бедный мой папа.

Глава 2

Слишком жирно?

«Помни, от смерти не уйдешь», – наставительно произнес в трубку неизвестный голос. Ага, а я-то и не знала!

Звонок был на домашний телефон, который почти всегда отключен за неуплату, поэтому я решила, что это адресовано не мне. Если бы на мобильный, то напоминание точно мне, а на домашний могли ошибиться.

Но слова «помни, от смерти не уйдешь» пришлись кстати: подкрепили мое решение уйти… Да господи ты боже мой, не из жизни, конечно! Уйти из профессии.

Когда у меня несколько лет назад брали интервью, я сказала, что уйду из профессии в семьдесят семь: «Я точно знаю, когда больше не захочу работать, – в семьдесят семь… Я буду уже на другом этапе жизни». На каком, черт возьми, этапе, и что я вообще имела в виду? Наверное, просто важничала. Теперь, когда мне исполнилось пятьдесят семь, я думаю иначе: почему в семьдесят семь? Думаю: зачем мне вообще когда-либо уходить из профессии?

В свой первый рабочий день я, конечно, опоздала, но я не виновата (сломался троллейбус, пришлось спасать детей из проруби, не прозвенел будильник)… Я действительно не виновата: на Мойке плохо с парковкой для таких длинных «мерседесов», как мой. У меня самый длинный «мерседес» на Мойке! И самый красный.

Я открыла подъезд Аннунциатиным ключом, полюбовалась на камин, изогнутые перила, чугунную дверь лифта. В Петербурге немало подъездов как будто с выставки «Петербург в стиле модерн», сохранившихся в революции и войны, где сквозь некоторое запустение проступают смыслы: среди чужих традиций и обычаев мы не совсем чужие, почти свои, мы здесь по наследному праву, мы чье-то продолжение. Иногда я специально захожу в такой подъезд: если постоять несколько минут молча, чувствуешь, как через тебя проходит время.

Ну, вот я и консьерж. Моя домработница уверяет, что невозможно стать консьержем без блата. Пусть и на один день, как я. Я, во всяком случае, получила эту должность по протекции моей домработницы.

Отперев будку, я занялась дизайном: на диван – плед и несколько цветных подушек, на столик кофейник, чашку, айпад. Настоящий консьерж (а я настоящий!) без ума от чтения, но я без ума от сериалов НВО, поэтому у меня с собой айпад. Всякий день человека должен быть прекрасен – это мой единственный принцип, других принципов у меня нет. Тот единственный день, который я собираюсь провести в будке, тем более должен быть прекрасен.

Смогу ли я работать на своей новой работе? Маслом, конечно, не смогу работать, но акварель и гуашь – почему бы нет? Кто сказал, что консьерж не может писать акварели? Мое амплуа в этом новом мире, в этом подъезде, в этой будке – эксцентричная старушка из бывших, в шляпке, пишет акварельки. Или лучше старушка-детектив? В детективах консьерж не последнее лицо. Рассеянно поднимает глаза от книги и путает имена жильцов, но первым находит улики. Иногда сам раскрывает преступления. Особенно старушка… ДЛЯ АМПЛУА СТАРУШКИ Я СЛИШКОМ МОЛОДА.

Интересно, что сказал бы папа, увидев меня в мои шестьдесят три года в будке консьержа, пишущую акварели?

Сказал бы, что, прежде чем уйти, четким жирным пунктиром наметил мою судьбу, – а я всегда жила поперек. Сказал бы, что он говорил, он предупреждал! Что если уж мне так приспичило рисовать, то нужно было получить техническое образование, человек с техническим образованием всегда заработает на жизнь у кульмана, а вот у мольберта нет, не заработает… Но это неправда! У меня были персональные выставки в Питере, и в Париже, и в Берлине. В Европе много моих работ в частных коллекциях, пока не прошла мода на постсоветскую живопись, меня покупали.

…Боюсь, что папа не ценит частные коллекции. Он человек советский, и все частное кажется ему несерьезным. Вот то, что мои работы есть в музеях Петербурга (не в Русском музее, конечно) – в музее современного искусства, в музее истории города в Петропавловке – покажется ему настоящим признанием, как, впрочем, и мне.

Последняя выставка была у меня два года назад. В галерее на Васильевском. На этой выставке кто-то вдруг купил разом почти все работы. Я думала, что же это за любитель меня, Алисоман? Это оказался мой друг юности, а теперь – государственный муж.

Давно, в 90-е годы, все со всеми дружили, кто пел, кто рисовал, кто руководил городом, и все были молодые. Разве мы тогда могли подумать, что наша питерская власть станет руководить страной, и мои друзья станут главными в стране, и мой близкий друг станет пусть не самым главным, но очень важной персоной, Тем, Кого Нельзя Называть?.. Я не видела его двадцать пять лет (только по телевизору), а тут он вдруг появился на моей выставке – и купил картины оптом… Оставшиеся работы тоже были проданы, их купили обычные люди, не оптом, а по одной.

С тех пор выставок не было, и в мастерской ничего не продается.

Мой муж советовал напомнить о себе: эй, ребята, я подруга дней ваших веселых, вспомните, как мы веселились, посмотрите на ваши портреты, мною писанные, мне, как и вам, уже шестьдесят, помогите мне сделать юбилейную выставку… Лучше сдохнуть, чем просить!..

Ты спрашиваешь, папа, почему не продаются картины? Бывают времена, папа, когда ты на коне, а бывают, когда на коне другие. Тогда главным твоим словом становится СМИРЕНИЕ. Смирение, папа, а уж если смиряться, то за деньги. Или за необходимые жизненные удобства… Ой, папа, неужели все нужно объяснять?!

Папа хотел получить разъяснения, и я продолжала. Хорошо, папа, я объясню, почему я, серьезный художник, у которого есть друг юности, Тот, Кого Нельзя Называть, стала консьержем. Тому, папа, есть важные причины.

Я, папа, нахожусь в критическом положении: мой муж, как тебе известно, знаменитый писатель, ушел к бухгалтерше… Ох, ну зачем тебе это знать, папа? Он ушел, и теперь я сама отвечаю за свое материальное положение. Мы с Братцем Кроликом расстались друзьями, как цивилизованные, черт бы их побрал, люди (разве можно расстаться друзьями с тем, без кого не можешь жить?!). И, конечно, Братец Кролик не отказывается мне помогать, но это трудно: в последние годы его гонорары очень упали, прямо-таки обвалились, – в общем, он не может содержать и меня, и бухгалтершу. Ты его не ругай, папа, лучше представь, как сильно он меня любил, что все не мог признаться в бухгалтерше, бедный, бедный… Народная мудрость и мои подруги говорят, что он бы не ушел, если бы у нас были дети (я, ты знаешь, не хотела детей). Но если бы у нас были дети, то сейчас они были бы слишком большие, чтобы из-за них не уходить.

Так вот, я подумала: картины не продаются, денег у меня нет, но кое-что есть – есть же квартирища наша, твоя!

Подумала и сдала все комнаты студентам Академии художеств, ненадолго, всего лишь на учебный год. Теперь наша квартира похожа на общагу Академии художеств.

А дальше было так… Студенты ведь тоже люди, правда? В их жизни должно быть место любви? Я считаю, да, поэтому разрешила им приглашать в гости подруг. Теперь они приводят в гости девочек и немного распоясались. Я всей душой за молодость, темперамент и разнообразие, но иногда это… э-э-э… немного напоминает бордель. Дети ведь всегда так: дай им палец – откусят руку… Ты, папа, сам обо мне так говорил. Поэтому иногда уйти из дома и поработать консьержем даже интересно: новые люди, другое общение… В общем, папа, потом расскажу подробней.

Зачем я сказала папе, что работаю консьержем, что это смирение за зарплату? Почему не призналась, что консьерж не постоянная моя работа, а случайная?.. Я знаю почему. Хотела, чтобы он испугался, переживал за меня. Из того же детского чувства, которое заставляло меня, придя из школы, страшным шепотом врать: «У меня двойка!.. И еще голова болит!», – пусть-ка разволнуется, пусть любит меня еще больше, пусть наша связь станет еще крепче… Хотя куда больше, куда крепче: папы уже тридцать лет нет, а он со мной в каждом смешке, каждом мазке… Ладно, чуть позже расскажу папе правду: что я работаю консьержем вместо моей домработницы Аннунциаты.