Темноволосый, худощавый, с пламенным взором — только такой! Тавири, разумеется. Этот мальчик — ничто по сравнению с умницей Тавири; даже внешне он Тавири в подметки не годится, а все ж таки не желает она, чтобы Нои видел пятнышко у нее на воротничке или растрепанные волосы.
Ее редкие, седые волосы.
Нои вошел, чуть помедлив в дверях. Господи, оказывается, она даже дверь не закрыла, когда переодевалась! Она посмотрела на него и увидела себя.
Старуху.
Можешь без конца менять блузки и причесываться, или носить одну и ту же блузку по две недели и по два дня не переплетать косу, или вырядиться в золоченую парчу и напудрить выбритый череп алмазным порошком — все едино.
Старуха старухой и останется! Со всеми своими нелепостями.
Ну что ж, постараемся быть опрятной хотя бы из соображений приличий, из уважения к окружающим.
А потом, наверно, и это желание пропадет, и можно будет без стеснения капать слюной на воротник.
— Доброе утро, — ласково поздоровался молодой человек.
— Здравствуй, Нои.
Нет, Господи, нет, не только из соображений приличий! К черту приличия!
Это из-за того, кого она любила, для кого ее возраст не имел бы значения!
Неужели она, только потому, что Тавири мертв, должна притворяться бесполым существом? Зачем ей скрывать правду — она ведь не из тех проклятых пуритан, что находятся у власти? Еще полгода назад, до инсульта, она заставляла мужчин глядеть на нее, немолодую женщину, с удовольствием! Ну а теперь, когда доставить кому-то удовольствие своим видом она уже не способна, можно же, черт возьми, доставить удовольствие хотя бы самой себе?
Когда Лайе было лет шесть, один из друзей отца, Гадео, часто заходил к нему, и они после обеда разговаривали о политике, а она непременно наряжалась в золотистое ожерелье, которое мама подобрала где-то и отдала ей.
Цепочка была такой короткой, что ожерелья почти не было видно под воротничком. Но Лайе это даже нравилось. Она-то знала, что ожерелье на ней!
Присев на ступеньку, она слушала, о чем говорят мужчины, и понимала, что постаралась хорошо выглядеть ради Гадео. Он был темноволосый, белоснежные зубы так и сверкали, когда он улыбался. Иногда он называл ее «красотка Лайя». «А вот и моя красотка Лайя!» И было это шестьдесят шесть лет назад.
— Что ты сказал? Башка сегодня совсем тупая! Ужасно спала. — Это была правда. Сегодня она спала даже меньше, чем обычно.
— Я спросил, видели ли вы сегодняшние газеты?
Она кивнула.
— Как вам понравились события в Сойнехе?
Сойнехе была той самой провинцией Тху, которая вчера объявила о своем отделении от государства.
Нои был явно доволен. Его белые зубы сверкали на смуглом живом лице.
«Красотка Лайя(«
— Это хорошо. Но и тревожно, — промолвила она.
— Да, конечно. Но на этот раз все-таки что-то настоящее! Зашаталось государство Тху! Их правительство даже не предприняло попытки ввести туда войска. Видимо, они справедливо опасались, что армия восстанет.
Она была с ним полностью согласна. Но радости его разделить не могла.
Целую жизнь прожив одной лишь надеждой и не перестав надеяться, человек утрачивает вкус к победе. Настоящему ощущению победы должно предшествовать полное отчаяние. А отчаиваться она давным-давно разучилась. И побед больше не одерживала. Просто продолжала жить.
— Может быть, мы сегодня займемся письмами?
— Хорошо. Какими именно?
— Ну, на север, — нетерпеливо пояснил Нои.
— На север?
— В Парео, в Оайдун.
Она сама родилась в Парео, грязном городе на берегу грязной реки. А сюда, в столицу приехала лишь в двадцать два года, горя революционными идеями. Хотя тогда все эти идеи были еще весьма зелены и осуществлять их было бы просто опасно. Забастовки с требованиями повысить зарплату, утвердить право женщин на участие в выборах( Выборы, зарплата( Власть и деньги! Господи! Ну ничего, в конце концов, за пятьдесят лет она все-таки кое-чему научилась.
А теперь нужно обо всем этом позабыть.
— Начнем с Оайдуна, — сказала Лайя, поудобнее усаживаясь в кресло.
Нои уже сидел за столом, готовый к работе. Он прочитал ей отрывки из писем, на которые предстояло ответить, и она постаралась слушать внимательно, и даже продиктовала одно письмо целиком и начала диктовать второе. — «Помните: на данном этапе ваше революционное братство весьма уязвимо перед лицом( нет, перед угрозой( перед лицом опасности(« — Фраза не получалась, и она бормотала что-то себе под нос, пока Нои не предложил:
— Перед лицом такой опасности, как вождизм?
— Да, хорошо. Пойдем дальше. «И что легче всего жажда власти совращает именно альтруистов(« Нет. «И что ничто не может совратить альтруистов(« Нет, нет! О, черт возьми, ты же понимаешь, Нои, что я хочу сказать, ну так и пиши сам! Они тоже прекрасно понимают, что все это перепевы старого, вот пусть и почитают лучше мои книги!
— Они жаждут общения, — мягко, с улыбкой заметил Нои, напоминая ей об одной из главных заповедей одонийцев.
— Общение — это прекрасно. Но я что-то устала от общения. Если ты напишешь это письмо сам, я его с удовольствием подпишу, но сегодня я, право, ни на что не способна, все это меня раздражает. — Нои смотрел на нее то ли вопросительно, то ли озабоченно. И она совсем рассердилась:
— В конце концов, у меня есть и другие дела!
Когда Нои ушел, она уселась за письменный стол и стала перекладывать с места на место бумаги, делая вид, что чем-то занята; она была поражена, даже немного испугана тем, что сказала. Никаких других дел у нее, разумеется, не было. Никогда не было. Это ее работа; дело всей ее жизни. Поездки, выступления, собрания, уличные митинги — все это сейчас не для нее, но писать-то она еще может! И даже если б «другие дела» у нее были, Нои, конечно же, знал бы об этом; ведь это он составляет для нее расписание на каждый день и тактично напоминает ей о таких мелочах, как, скажем, сегодняшний визит студентов-иностранцев, о котором она совсем забыла. Ах, проклятье! Ведь она так любит молодежь, к тому же у иностранцев всегда есть чему поучиться, но она безумно устала от новых лиц, устала быть на виду!
Сейчас скорее она у них учится, а не они — у нее; они давным-давно усвоили все, чему она могла и должна была их научить — по ее же книгам, по истории Движения. Они приходят просто посмотреть, словно она Великая Башня Родарреда или знаменитый каньон Тулаивеи. Этакий феномен, памятник. Они смотрят на нее с восторгом, с обожанием, а она рычит на них: «Думайте своей головой!.. Это же не анархизм, а обскурантизм какой-то!.. Надеюсь, вы не считаете, что свобода и дисциплина — вещи несовместные?». Они соглашались и примолкали, точно дети перед Великой Матерью всех народов, перед дурацким идолом, перед вечным символом Материнского Чрева. Это она-то символ! Террористка, заминировавшая верфи Сейссеро, хулиганка, выкрикивавшая брань в лицо премьеру Инойлту перед семитысячной толпой, кричавшая, что ему бы следовало отрезать собственные яйца, покрыть их бронзовой краской и продать в качестве сувениров, если ему кажется, что и из этого можно извлечь какую-то выгоду( Она, которая так пронзительно кричала и ругалась, била полицейских ногами, оплевывала священников, прилюдно мочилась на вделанную в мостовую на площади Капитолия бронзовую доску с надписью: «Здесь было основано суверенное государство А-Йо(«. Ах, да ей тогда на все было плевать! А теперь она стала Всеобщей Бабушкой, милой дорогой старушкой, прелестным старинным памятником — приходите, поклонитесь выносившему вас чреву! Огонь потух, мальчики, подходите ближе, не бойтесь!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});