Вместо ответа анестезиолог поднялся с круглой табуреточки, на которой просидел всю операцию, и принялся хлопать прооперированную женщину по щекам:
— Алло! Пора просыпаться!
Женщина с трудом открыла глаза и смотрела непонимающим взглядом. Резким движением анестезиолог вытащил у нее изо рта трубку, женщина закашлялась, из уголка губ потекла тягучая слюна. Трубка тоже была вся в розовых слюнях, анестезиолог швырнул ее в таз под столом. Я вздрогнула: “И это тоже мне придется мыть?”. Между тем врач наклонился над больной и механическим голосом, с паузами спрашивал:
— Как тебя зовут? Как тебя зовут?
И вот женщина с запинанием выговорила:
— Наташа…
— Ну, все, можете увозить. Историю я потом принесу, писать много надо.
Анестезиолог уселся опять на свою малюсенькую табуреточку, согнулся и, положив историю болезни на коленку, принялся строчить.
— Подвози каталку, — это уже сказано мне.
Медсестра поснимала простыни, которыми была укрыта больная, и побросала их в большую кучу на полу. Да, неприглядный вид у операционной к концу операции.
— Слушай, что надо делать, — начала медсестра, когда я поставила каталку рядом с операционным столом. — Берешь ее двумя руками под плечи, а я — за ноги, и на счет “три” перекладываем. Поняла?
Я кивнула, и процесс начался. На счет “три” я пыталась поднять больную, но ничего не получалось, так как медсестра одновременно брала ее за лодыжки, а таз, что называется, проваливался. Медсестра прикрикнула на меня:
— Резче надо, резче!
Видя наши мученья (а ведь мучились-то мы трое: больная была в сознании), анестезиолог только вздыхал. Наконец он не выдержал:
— Да возьмите вы ее под зад!
С кряхтеньем, сопеньем и ощущеньем, что кончились все запасные силы, мы переложили больную на холодную металлическую каталку. Медсестра полуприкрыла ее маленькой простыночкой, и мы покатили в гинекологическое отделение. За окном коридора начинало светать, но свет этот был хмурый, невеселый, а может быть, это мне так казалось из-за усталости.
Звоним в дверь гинекологического отделения. Открыла дежурная медсестра, которая оказалась подругой моей наставницы. Взаимные восклицания по поводу встречи, привычные стенания по поводу их недооцененной работы. Мы с больной ждем. Я прислонилась к стенке и закрыла глаза. Мысли только о себе самой (в сострадательном наклонении). Хотелось лечь и спать, спать, спать. Но перед этим обязательно вымыться, а еще лучше, чтобы кто-то вымыл, а я бы могла не открывать глаза.
— Не спать! — хохотнули медсестры.
— Что, новенькая? — спросила подруга.
— Да вот, прислали, ни кожи, ни рожи, — не смущаясь моим присутствием, ответила моя медсестра.
— Ну, и как? — они разговаривали, будто меня не было рядом.
— Да никак пока, первый раз с ней дежурю.
Обе медсестры оглядели меня с ног до головы, как бы прикидывая, стоит ли со мной еще дежурить.
Больная, про которую все напрочь забыли, тихо простонала. Не трогаясь с места, медсестра из отделения в раздумье проговорила:
— Куда ж ее девать-то?
— Забито все? — голос моей медсестры (я снова закрыла глаза).
— Под завязку! Давай ее в коридор на диван.
— Не-е, это уже работа не наша. Мы довезли, а дальше — ваше дело.
“Вот это подруги”, — лениво удивлялась я, когда мы весьма неторопливо плелись к себе в оперблок. Я боялась подумать о том, какая меня там ждет уборка. Подойдя к двери в наш операционный блок, медсестра глянула на большие настенные часы над дверью:
— Ого, уже полвосьмого. Отлично! Сейчас смена придет. Можешь ничего уже не мыть.
Вот что такое счастье! Можно уйти из этого кошмара и рухнуть в свою чистую, мягкую кровать. Это первая мысль, а вторая: “Господи, придется ведь приходить сюда еще и еще неизвестно сколько!”
Таким был мой первый рабочий день (вернее, ночь). Потом случались дежурства похлеще, когда за ночь могли привезти по “скорой” и три, и четыре пациентки. Но это потом, при адаптированной моей морали и приобретенном умении не распылять зря свои силы (зачем драить до стерильности коридор? Глупо).
Первая рабочая ночь, наверное, как первая брачная (или внебрачная), помнится ясно и отчетливо, как вчера (или сегодня?).
А начиналось красиво...
— Могу танцевать с тебя? — спросил почти по-русски чернокожий ординатор из дружественной нам африканской страны.
— Извини, не танцую, — постаралась я ответить как можно вежливее.
— Я танцевать тебя? — продолжал настаивать африканец.
— Нет, не хочется, — для верности я уселась на рядом стоявший свободный стул.
Африканец отошел в сторону, но продолжал поглядывать на меня. Все это происходило на кафедре офтальмологии, где я (врач-офтальмолог с трехлетним стажем) обучалась в ординатуре (это такой вид повышения квалификации у врачей, длящийся два года). Этим вечером (в нерабочее время) на кафедре отмечали юбилей профессора. Все интерны и ординаторы по традиции были приглашены на всеобщее торжество. Официальная часть уже закончилась, речи сказаны, подарки вручены, салаты съедены, вино, коньяк и прочее продегустированы. Настало время “свободного общения в неформальной обстановке”. Это обозначало разговоры в коридоре, курение с коллегами на лестнице и, конечно, танцы. Последние меня и подвели.
Сижу спокойненько на своем одиноком стуле, попиваю неплохое, кстати, французское вино, разглядываю еще неизвестных мне коллег (ординатура только началась, мало кого знаю). И тут мужской голос удивленно произносит:
— Оль, привет! Ты как здесь?
— Привет, Максим! — радостно отзываюсь я — хоть один знакомый человек. Максим — тоже врач-офтальмолог, но из другого глазного отделения. Когда-то давно мы с ним вместе учились еще в медицинском училище, но потом пути разошлись, хотя периодически мы виделись на общих врачебных конференциях, — А я тут в ординатуре.
— Здорово! А чего сидишь? Пойдем, подвигаемся.
— Пошли, — с легкостью соглашаюсь потанцевать, напрочь забыв о своем отказе другому претенденту. А зря!
…На следующий день утром в конце так называемой врачебной пятиминутки после протокольных слов заведующего кафедрой “Можете идти работать” я вместе со всеми врачами и ординаторами двинулась к выходу из ординаторской. Вдруг слышу:
— Ольга Павловна, задержитесь (“А вас, Штирлиц, я попрошу остаться”), — голос профессора был как-то странно строг.
Не помня за собой никаких прегрешений (больные накануне все осмотрены, истории болезней заполнены), я с легким сердцем вернулась обратно.
— Присядьте, — голос руководителя слегка смягчился. — На вас поступила жалоба.
Резко возникло ощущение холодного душа: кожа покрылась “мурашками”, ладони вспотели, во рту пересохло. Первая и единственная мысль: кто? Из больных ни один не высказывал мне недовольства. Да и когда? Я только начала здесь работать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});