Это высокий белокурый парень с мелкими чертами лица и с детской простодушной улыбкой. В столовой он неизменно появляется со своим другом из траловой команды Геннадием Верещагиным. Улыбин одет кое-как: выгоревшая ковбойка, мятые брюки, на ногах колодки из пенопласта. Зато Верещагин всегда выбрит, влажные после умывания волосы аккуратно расчесаны на косой пробор, поплиновая сорочка выглажена.
В начале рейса я попросил капитана, если это возможно, не особенно распространяться о моей особе: журналист и все такое. Я полагал, что так будет лучше для всех. Люди, обнаружив, что они стали объектом чьего-то профессионального интереса, почти всегда перестают держаться естественно. Я, конечно, не выдавал себя за другого, когда спрашивали — рассказывал о себе, но старался больше расспрашивать сам. Верещагин сразу почувствовал во мне чужого, случайного на судне человека. До конца рейса я не мог преодолеть полосу отчуждения, которую он установил. Правда, Верещагин вообще был сдержан, он не повышал голоса даже за игрой в домино. Улыбин же во время игры делался совсем мальчишкой, по-ребячьи радовался, если их с Верещагиным не могли «высадить», громко стучал костями, кричал: «Кончай голым! Дай ему сопливого. Встать!» Когда он совсем заходился, Верещагин поднимал глаза, и под его холодным взглядом Федя мгновенно сникал. Воспитанник детдома, Улыбин не знал ни отцовской воли, ни гнева старших. Все, от чего мы в детстве старались поскорее освободиться, он переживал с запозданием, и авторитет Верещагина его нисколько не тяготил.
— Начинал я на бортовых тральцах, — рассказывает Федя. — Вышли зимой. В Баренцевом все шторма, шторма… Лед, волна, темень. Да, да… Вот вроде утро, вроде день или вечер, а все одно — ночь. У меня от этой ночи даже зубы болели.
С Федей легко. Он открыт, чистосердечен, не стесняется говорить о своих страхах, не старается выгородить себя, приукрасить. Остальные моряки как будто не замечают море, они не говорят о нем вовсе или говорят с напускной бравадой, а Федя рассказывает с откровенным восхищением, но и с опаской.
— В первый раз меня крепко поколотило на переходе. Думал, уж больше не пойду… Вахту кончишь, а на корму и не пройти. Штормит и штормит. Разложишь где-нибудь ватник и прикорнешь на нем. Так и спишь не раздеваясь. Сменился однажды с вахты. Вроде потише стало. Ребята говорят: сбегай, Федя, за чаем. Взял чайник — и на камбуз. Нос высунул: волна. Переждал — и дальше. Сделал два шага, а она, волна-то, собака, откуда-то выскочит и понесла. Колотит меня, бьет. Не помню, куда и чайник делся. Ничего не помню. Прибило меня к сетевой. Лежу. Знаешь, обидно так стало. Потом ничего, оклемался. — Федя перевел дух, помолчал, и полушепотом, как самую большую тайну, сообщает мне: — Отпуск возьму, поеду с Геной. Он на Волге живет, звал меня с собой… Поеду. Гена парень серьезный, непьющий.
РЫБАЦКАЯ РЕСПУБЛИКАПосле полуночи туман рассеялся. На небе полная луна, мы правим на ее золотистую дорожку. Мягкий, пахучий юго-западный ветер. Вокруг много огней — целый город. Дальние корабли похожи на горки остывающих углей. Черный океан раскачивает траулеры. «Монголия» переваливается с борта на борт. По стенам рубки ходят лунные тени.
С левого борта проскальзывает траулер. Он весь в огнях и напоминает сейчас прогулочный теплоход.
Теплая тихая ночь в океане, с огнями, с дрожащей дорожкой лунного света, с ласковым ветром, влетающим в открытые окна рубки. На горизонте молочно-белый шлейф тумана. Часа через три все снова потонет в «молоке», словно и не было этой удивительной ночи.
В группе судов ходит траулер без локатора: сел преобразователь. Его трогательно опекают.
— 24-й, у вас справа по курсу в двух кабельтовых пароход. Он идет с тралом.
— Понял вас. Благодарю.
Туман тяжелый, плотный, воды не видно.
— Рыбаки, — зовет 24-й, — я скоро закончу выбирать трал и сразу же лягу на зюйд-вест. Вы скажите мне, как я буду выглядеть.
Ему говорят, что он будет выглядеть хорошо: впереди чистая вода, а слева, далеко, три судна следуют друг за другом.
— «Шевченко», я 24-й. Собираюсь ставить трал. Я вам не помешаю?
— Нет, работайте спокойно. Вы сейчас позади моего траверза.
Так его и водят в тумане, наставляют, подсказывают, оберегают. Вот он поднял трал.
— Как улов, 24-й?
— Под завязку! — весело кричит капитан этого недужного траулера.
Рядом с нами ползают в «молоке» полсотни судов. Мы видим их только на экране локатора и находим друг друга по голосам. Я уже легко узнаю сочный баритон второго штурмана с «Лагуны», скороговорку капитана «Добровольска», певучие интонации старпома с «Витебска». Эфир плотно заселен. Шумит рыбацкая республика.
— Спасибо, «Лесков», спасибо. Мы пришлем за почтой катер. Есть, говорите, посылки? Ну, добро. Кому посылки, тот уже радуется.
«Лесков» зовет «Чехова», потом в разговор встревает «Шевченко». «Писатели» беседуют о длине вееров, глубинах, курсах.
— Понятно, мешок вы сменили. Ну, а стальные топенанты будете ставить?
— «Добровольск», «Кайра» на приеме.
— Здравствуй, Григорьич! Рад слышать твой интересный голос. Что подняли?
— Плоховато, Юра. Всякой твари по паре. Сорная рыба. А ты где работаешь? В пятнадцатом квадрате?
— Нет, мы туда и не вострились. Я выбираю веревки и буду ставить трал от буя на норд-вест на глубинах сто двадцать-сто пятьдесят метров. А ты как ходишь?
— Да куда вытолкают. Я в самом центре группы. У нас здесь базар.
Ласковый такой голос:
— Николаич, у вас нет дрожжей? Может, подкинете? Надоели пресные лепешки, да и повар наш извелся.
— Найдем дрожжей.
— Может, Николаич, у вас и табачок лишний есть?
— Рады помочь, да нечем. Ты ведь помнишь, в прошлый раз было в обрез, но мы с вами поделились. А теперь — ничего. Осталось совсем немного сигарет.
— Понял. Не будем про сигареты. Помолчим о них.
Представляю, как мается сейчас в рубке какой-то курильщик. Щелкает, наверное, пальцами и морщится от досады.
Эх, достать бы из полной пачки сигарету, размять ее, зажечь, глубоко затянуться…
— 23-й, какие у вас показания?
— Жиденькие. Прибор пишет, но такие дистрофические столбики.
— У нас та же картина — только линия развертки. Голая палка, словно ее столяр строгал.
— «Чехов», вам нужны овощи? Давайте заявку. Сейчас мы раздадим остатки продовольствия и пойдем в порт.
Где-то вдалеке:
— Так у тебя, Олег, в семье пополнение?
— Да, пацан растет. Третий месяц ему.
Счастливый отец смеется. Сына он еще не видел.
— 201-й, как будем расходиться? Дистанция меняется, а пеленг на вас остается прежним.