понимают, что надежды на спасение уже нет. Летчик пропал без вести. Очевидно, самолет, сбитый истребителями врага» упал в море. Сент-Экзюпери не дожил трех недель до освобождения Франции.
Книги Антуана де Сент-Экзюпери пользуются огромной популярностью на родине писателя. Тиражи его произведений достигли во Франции двух с половиной миллионов экземпляров — цифра поистине рекордная для стран Западной Европы. Он дорог людям как мужественный человек и талантливый мастер слова, как мыслитель-гуманист, неизменно убежденный в том, что, «шагая от заблуждения к заблуждению, человек находит в конце концов путь, ведущий его к свету».
М. Ваксмахер
НОЧНОЙ ПОЛЕТ
Перевод М. ВАКСМАХЕРА
1
Холмы под крылом самолета уже врезали свои черные тени в золото наступавшего вечера. Равнины начинали гореть ровным, неиссякаемым светом; в этой стране они расточают свое золото с той же щедростью, с какой льют свою снежную белизну еще долгое время после ухода зимы.
И пилот Фабьен, который вел с крайнего юга, из Патагонии, почтовый самолет на Буэнос-Айрес, узнавал о приближении вечера по тем же приметам, по каким узнают об этом воды в гавани: по спокойствию, по легким складкам, что едва вырисовываются на тихих облаках. Фабьен словно выходил на бескрайний, безмятежный рейд.
Порой в этой тишине ему начинало казаться, что он совершает неторопливую прогулку, что он — пастух. Пастухи Патагонии бредут не спеша от стада к стаду; Фабьен шел от города к городу — он пас эти маленькие городишки. Он встречал их каждые два часа; города приходили на водопой к берегам рек или щипали траву, на равнинах.
Иногда, после сотен километров степей, более безлюдных, чем море, он пролетал над уединенной фермой; казалось, она плывет ему навстречу по волнам прерии и несет на себе груз человеческих жизней. И Фабьен, покачивая крыльями, приветствовал этот корабль.
«Показался Сан-Хулиан; через десять минут пойдем на посадку».
Бортрадист передал это сообщение по всей линии.
На протяжении двух с половиной тысяч километров, от Магелланова пролива до Буэнос-Айреса, растянулись цепью посадочные площадки; все они похожи друг на друга, но за этим аэродромом начиналась ночь; так в Африке, за последним покорным селением, проходит граница неведомого.
Радист передал пилоту записку:
«Вокруг бушуют грозы, у меня в наушниках — сплошные разряды. Не заночевать ли в Сан-Хулиане?» Фабьен улыбнулся: небо спокойно, как вода в аквариуме, и все аэропорты впереди, по пути следования, сообщают: «Небо чистое, полное безветрие». Он ответил:
— Полетим дальше.
А радист думал о том, что где-то, как черви внутри плода, притаились грозы; ночь казалась прекрасной, но кое-где начинала подгнивать, и ему было противно погружаться в этот мрак, скрывающий в себе гниль и разложение.
Сбавляя над Сан-Хулианом газ, Фабьен ощутил усталость. Все, что делает жизнь людей приятной: дома, небольшие кафе, аллеи деревьев, — все это росло, надвигаясь на пего. Он был подобен завоевателю, который вечером, после победы, вглядывается в земли завоеванного края и обнаруживает скромное счастье людей. Фабьен испытывал потребность сбросить с себя доспехи, ощутить тяжесть своего усталого тела — ведь и в тяготах есть своя радость! — и оказаться простым человеком, созерцающим в окно своего дома неизменный, застывший пейзаж. Фабьен остановил бы свой выбор на этом случайном крохотном городке, а выбрав — полюбил бы его. Жизнь в таком городке — словно любовь — умеряет все порывы. Фабьену хотелось бы поселиться здесь надолго, хотелось бы получить здесь свою долю вечности; ему казалось, что городки, где он останавливался на час, и сады, обнесенные старыми стенами, существуют вечно, безразличные к его, Фабьена, жизни. А городок поднимался навстречу экипажу и принимал его в свои объятия. Фабьен думал о дружбе, о ласковых девушках,' об уюте и тепле белой скатерти — обо всем том, с чем человек сживается постепенно и навечно. А городок бежал уже под самыми крыльями, выставляя напоказ тайны своих садов: ограды не служили им больше защитой. Но, приземлившись, Фабьен понял, что ровно ничего не увидел, кроме ленивых движений нескольких человек среди принадлежавших им камней. Городок самой своей неподвижностью оберегал от постороннего глаза секреты своих привязанностей, он отказывал Фабьену в ласке: для того чтобы завоевать этот городок, надо отречься, перестать быть человеком действия.
Десять минут — и снова в путь.
Фабьен обернулся и посмотрел на Сан-Хулиан; теперь это была лишь горстка огней; потом она превратилась в пригоршню звезд и, поманив его в последний раз, рассеялась пылью.
«Уже не видно приборов, надо включить свет».
Он прикоснулся к контактам; но свет красных лампочек кабины расплывался в голубоватом сиянии сумерек и не освещал стрелок приборов. Фабьен поднес руку к лампочке — пальцы почти не окрасились.
«Слишком рано».
А ночь поднималась подобно темным клубам дыма и заполняла лощины. Впадины долин сливались уже с равнинными просторами. А в деревнях загорались огни; их созвездия перекликались во мраке, и Фабьен, мигая бортовыми огнями, отвечал огонькам деревень. Всю землю обволокла сеть манящих огней; каждый дом, обратясь лицом к бескрайней ночи, зажигал свою звезду; так маяк посылает свой луч во тьму моря. Искры мерцали всюду, где жил человек. Самолет входил сегодня в ворота ночи, как суда входят на рейд, — легко и плавно. И Фабьен был счастлив.
Он нагнулся к приборной доске. Стрелки уже начинали фосфоресцировать. Проверил показания приборов — и остался доволен. Он обнаружил, что сидит в небе прочно. Тронув пальцем стальной лонжерон, он ощутил в металле пульсацию жизни; металл не дрожал — он жил. Пятьсот лошадиных сил, впряженных в мотор, породили в недрах вещества легчайшие токи — холод металла преобразился в бархатистую плоть. Пилот снова ощущал теперь в полете не головокружение, не хмельную радость, но лишь таинственную работу живого организма.
Теперь, создав свой собственный мир, он мог устроиться в нем поудобнее.
Фабьен постучал по электрораспределительному щиту, проверил один за другим все контакты, немного поерзал на месте и уселся покрепче,