Читать интересную книгу Русская троица ХХ века: Ленин,Троцкий,Сталин - Виктор Бондарев

Человек совсем другого уровня культуры и образованности, нежели вожди пролетариата, известный историк литературы Михаил Гершензон видел ситуацию иначе. В знаменитом сборнике «Вехи», вышедшем в 1909 году, он пишет: «Не поразительно ли, что история нашей общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизм, гегельянство, сенсимонизм, фурьеризм, позитивизм, марксизм, ницшеанство, неокантианство, Мах, Авенариус, анархизм, — что ни этап, то иностранное имя» [Вехи, 1990: 85]. К этому стоит добавить, что и славянофильство, по крайней мере на первом, наиболее респектабельном этапе прямо вырастало из романтической школы немецкой философии. Да что там, даже пресловутую русскую общину, поклонники которой находились в каждом поколении отечественной интеллигенции, впервые основательно изучил и описал в 1847 году немецкий экономист Август Гакстгаузен. Точно так же марксизм стал очередной интеллектуальной модой, привнесенной извне, а уж дальше на русской почве с ее самобытным климатическим риском… Как говорится, что выросло, то выросло.

Основоположников Маркса и Энгельса большевики увековечили на монументе в московском Александровском саду. Здесь у главного входа за месяц до начала мировой войны был открыт Романовский обелиск в честь 300-летия царствования правящего дома. В 1918 году имена монархов заменили на мыслителей- социалистов и революционных деятелей, а символы царской власти и гербы России были сбиты. В 1966-м монумент перенесли на его нынешнее место, к одному из гротов с весьма символичным названием «Руины».

Поскольку не литературовед Гершензон, а сами большевики определяли достойнейших из числа своих предшественников, то в мемориале нашлось мало места для философов и много — для радикалов. Соответственно, «русская» часть пантеона невелика, но все же как-то отражает историю отечественной левой мысли за предыдущие полвека: М.А. Бакунин, Н.Г. Чернышевский, П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский, Г.В. Плеханов. За исключением Чернышевского, советская идеология их не жаловала; Лавров и Михайловский практически не упоминались ни в каком контексте. Большевики предпочитали внушать (а многие и сами верили), что подлинная история человечества начинается с них; все, что раньше, не так уж существенно. Но значение идеологии — как выражаются сегодня, пиара понимали все они. За план монументальной пропаганды отвечал на первом этапе Анатолий Луначарский; скорее всего, именно его эрудиции и известной широте взглядов мы обязаны этим списком. Впрочем, совсем незадолго до того, в 1914 году Ленин назначил марксизму его «Три источника и три составные части»; зарубежные товарищи могли быть взяты и из этого опуса.

В перечне нет, например, Петра Ткачева, который в 1870-е годы соперничал в эмиграции с Лавровым и Бакуниным, выпуская революционное издание «Набат». Много лет спустя исследователи сочтут, что на его страницах был впервые сформулирован именно тот проект, который впоследствии с успехом осуществит Ленин: не стоит дожидаться полной победы капиталистических отношений, необходима воля активного меньшинства — небольшой, но сплоченной организации, которая и завоюет власть. Выходит, Ленин сумел объединить эту «орденскую» концепцию с марксистской ортодоксией, обещавшей победу не иначе как силами широких масс индустриальных рабочих. Ряд критически настроенных современников упрекал Ленина скорее в следовании французу Луи-Огюсту Бланки, который в течение почти полувека — с 1820-х годов вплоть до Парижской коммуны, если не сидел в тюрьме за очередной мятеж, то вновь и вновь пытался вместе с горсткой единомышленников свергнуть законную власть в своей стране. Причем совершенно неважно какую: сперва королевскую, затем республиканскую, после опять императорскую… В то же время Ткачева нередко называют «идеологом русского бланкизма». Да и мера личного риска, на который был когда-либо готов идти наш Ильич, рядом с судьбой несгибаемого Бланки, что называется, не стояла.

В России нынешние молодые не то что перечисленных имен не вспомнят, но уже и Ленина с Троцким представляют себе довольно смутно. Между тем не так много найдется фигур мирового масштаба, порожденных Россией и изменивших ход истории. Весь XIX век в обыденном сознании среднего европейца расплывчато маячил великий царь Петр, кажется, строивший корабли на голландских верфях и понуждавший придворных к ежедневному бритью, чтобы вкусить цивилизации. Редкими сполохами крутой этнической экзотики выпрыгивал его вполне еще бородатый «предок», быть может, даже родной папа Иван Грозный («получивший прозвище Vasilevitch по причине своей крайней жестокости», как сообщило подписчикам-французам одно вполне респектабельное издание того столетия). Более прочно присутствовали в этом сознании Николай Первый и все трое Александров. В их совокупное правление Россия вела самые знаменитые войны, начиная с наполеоновской; тогда был создан Священный союз, подавлялись национально-освободительные восстания в Польше и революции в Центральной Европе. Впрочем, и тех знают по сей день весьма приблизительно — достаточно вспомнить изыски современного кинематографа, где то один, то другой петербургский император, бывший несомненным европейцем по происхождению и по образу жизни, предстает в обличье, больше напоминающем сельского барина.

Михаил Бакунин — по-видимому, первый русский не из правящего дома, придворных кругов или генералитета, кто вошел в действительно всеобщую историю. Мы бы рискнули даже утверждать, что до него образ России был белым пятном на политической карте мира в ее «интеллектуальной проекции». Афоризм Бакунина: дух разрушающий есть дух созидающий — сделался известен всем. И с этим своим девизом он явился, наряду с Марксом, подлинным духовным отцом Ленина. В России, как было сказано, самодержавие даже собственной элите давало лишь один выбор: либо раболепствовать, либо уходить в оппозицию — от «внутренней» или реальной эмиграции до вооруженных мятежей..

Русские, кого преследовала власть или просто допекла жизнь на родине, бежали из страны всегда. Кто попроще — в дикую глушь, на необжитые земли; люди просвещенные старались укрыться в вольных городах и замках Европы. Но первыми настоящими оппозиционерами среди эмигрантов стали Бакунин и Герцен, поскольку за границей они активно занимались политикой, публично критикуя отечество и отстаивая собственную систему взглядов. То есть вели себя как признанные европейцы, при этом сохраняя все связи со своей страной. Две эти фамилии в 50–70-е годы позапрошлого века звучали в мире примерно так же, как сто с небольшим лет спустя — Солженицын и Сахаров.

К Александру Герцену Ульянов относился, судя по всему, не без одобрения, коль скоро определил ему место, как выразились бы учтивые китайцы, «преждерожденного». Но идеи лондонского эмигранта как таковые Ленина явно интересовали меньше всего: коль скоро Герцен не принадлежал к «марксидам», значит, заблуждался по определению, пусть сколь угодно искренне. Более того, с Марксом этот социалист-аристократ был в личной вражде. Потому, наверное, Герцена и «не взяли в разведку» на скрижали памятника. Однако опыт политика, который первым из русских начал использовать для своей борьбы типографский станок, а особенно его практика ввоза в страну нелегальной литературы, несомненно, оказались востребованы ленинской «Искрой».

Бакунин совершал европейскую революцию 1848 года, будучи одним из ее лидеров, сидел в тюрьме, бежал. Вместе с Марксом он создавал «Первый интернационал» — Международное товарищество рабочих. Именно его особенно рьяно проклинали умеренные русские интеллигенты накануне и после 1917 года, считая учителем большевиков. Как писал один из «веховцев», член партии кадетов Петр Струве: «Восприятие русскими передовыми умами западноевропейского атеистического социализма — вот духовное рождение русской интеллигенции… Таким первым русским интеллигентом был Бакунин, человек, центральная роль которого в развитии русской общественной мысли далеко еще не оценена. Без Бакунина не было бы «полевения» Белинского, и Чернышевский не явился продолжением известной традиции общественной мысли» [Вехи, 1990: 138].

Струве, как видим, делает основной акцент на «западническом» атеизме Бакунина, считая его важнейшей предпосылкой триумфального шествия социализма в России. Но и он и, что поразительно, последующие поколения советских идеологов полностью игнорировали феномен анархизма, в развитие которого Бакунин внес огромный вклад. Упорство, с каким Ленин отстаивал «диктатуру пролетариата», то есть полное уничтожение прежней государственности как первоочередную задачу, определенно имеет связь с анархизмом бакунинского толка — тот тоже не признавал эволюционных методов.

До последних дней СССР вся советская «попса» на историко-революционные сюжеты представляла это направление политической мысли совершенно дефективным, хотя по своей утопичности анархизм нисколько не превзошел марксизма. Вдобавок здесь идеологи столкнулись с досадной проблемой — и старались, как смогли, ее замять. Бакунин, бросив вызов Марксу, по сути, победил основоположника на поприще реальной политической конкуренции. Немецкому философу в борьбе за «Интернационал» пришлось перевести его руководящие органы за океан, где «коммунистический орден» и зачах вдали от своих основных сил.