Мы с Николя встречались каждую ночь. В глубине души я надеялась, что забеременею. Когда я представляла, что в моем животе растет частичка Николя, у меня кружилась голова от возбуждения. Когда мы были вместе, жизнь казалась прекрасной. Я забывала о времени, о его помолвке. Я ловила каждое его слово. Когда он сказал, что никогда не был так счастлив, как сейчас со мной, у меня словно выросли крылья. Оставаясь одна, я вспоминала все наши разговоры, каждый звук тысячи раз и считала минуты до нашей следующей встречи.
В последнюю ночь перед возвращением в Сен-Op Николя нервничал. Он напомнил мне, что обручен.
– Ты говорил, что любишь меня, – ответила я. – Как ты можешь жениться на другой?!
Он сказал, что назначен день его свадьбы. Он женится на той девушке первого сентября, через восемь месяцев. Своим отказом он опозорит родителей. Николя еще что-то говорил, но я не слышала. Я впала в отчаяние, в оцепенение.
Не помню, как вернулась в Сен-Op. Глубокой зимой я несколько недель провалялась в изоляторе – с разбитым сердцем, в дурноте, едва дыша. Мать-настоятельница вызвала Дюмонсо, и он прислал ко мне своего врача. Доктор не нашел физических отклонений и сказал, что это подростковая истерия.
Дюмонсо часто меня навещал, ухаживал за мной. Ничто не могло заставить меня забыть Николя, но внимание Дюмонсо было мне приятно – бальзам на мои раны. Хоть кто-то заботился обо мне. Когда пришла весна, мы с Дюмонсо гуляли по парку, рисовали первые цветы. Время, единственный лекарь для разбитого сердца, потихоньку начинало оказывать свое целебное воздействие. Я по-прежнему страдала, но желание жить вернулось.
В июне, через восемь лет моего пребывания в Сен-Op, пришла пора покидать монастырь, и Дюмонсо предложил мне жить в его доме.
За время своего отсутствия я стала женщиной, а мадам Фредерик начала увядать. Увидев ее, я остолбенела. Она поседела, кожа покрылась морщинами, появился лишний вес. И, что самое прискорбное, она стала относиться ко мне намного хуже. Она даже не стала притворяться, что рада видеть меня. Служанок в доме не было, и она жаловалась, что некому подать ей завтрак. Выпросив у Дюмонсо двести ливров на покупки, она ушла.
На кухонной плите стояла большая бадья с кипятком, и Дюмонсо спросил, не хочу ли я принять ванну. Все эти годы в монастыре у нас была только холодная вода, и я не стала отказываться от столь заманчивого предложения.
Когда я уютно устроилась в ванне по пояс в горячей воде, Дюмонсо вежливо постучал в дверь.
– Жанна, – сказал он. – Я бы хотел нарисовать вас – нимфу в ванной.
Его внимание польстило мне, и я согласилась.
Он вошел, держа в руках альбом для рисования и карандаши, и устроился на стуле рядом с туалетным столиком. Он делал вид, что рисует, но не мог отвести от меня глаз. Я осыпала его игривыми упреками. Мои волосы были достаточно длинными, чтобы прикрыть грудь, но я гордо демонстрировала ее.
Дюмонсо умолял меня встать, чтобы запечатлеть на бумаге все совершенство моих пропорций. Я встала, повернувшись к нему спиной и намыливая ягодицы. Отложив карандаш, он упал на колени и сказал, что недостоин находиться в обществе такой красоты.
Я вспомнила Николя, и грусть охватила меня. Почему не он сейчас стоит передо мной на коленях? Я разрыдалась. Дюмонсо решил, что мои слезы вызваны страхом потерять невинность. Он нежно заключил меня, мокрую и дрожащую, в объятия.
Следующее, что я помню, – я лежу на кровати мадам Фредерик, и Дюмонсо покрывает меня поцелуями. Я бы полностью покорилась его страсти, если б мадам Фредерик не вернулась вдруг из магазина. Увидев нас, она схватила тяжелую железную кочергу, что лежала у камина, и начала яростно размахивать ею, едва не задев Дюмонсо. Он помчался в холл, она – за ним. Боясь, что ее ярость обратится на меня, я собрала одежду, выбралась в окно и по стеблю глицинии спустилась на нижнюю террасу.
Прежде чем принести мне богатство, святой отец, красота оставила меня без крыши над головой.
Я отправилась к тете Элен и вкратце изложила ей свою историю. Я сказала, что ушла от Дюмонсо после того, как он пытался соблазнить меня против моей воли. Тетушка прочитала строгую лекцию о вреде кокетства, но сжалилась надо мной. Жаквино планировали провести лето в загородном имении, на ферме в Провансе, и она должна была ехать с ними. Тетушка пообещала взять меня с собой в качестве помощницы.
Дорин унаследовала коренастое телосложение своей матери. Когда я вежливо поздоровалась с ней, ее глаза широко распахнулись от зависти. Она вздернула свой поросячий носик и сделала вид, что не узнала меня.
Бернар тепло поприветствовал меня. В душе он так и остался ребенком, хотя и вырос физически. Одежда трещала по швам на его крупном теле. Но во взгляде, адресованном мне, было все что угодно, только не медлительность. В первое же утро, собирая яйца в курятнике, я увидела Бернара, который заходил в коровник, ведя за собой кудрявую овцу. Я подобралась поближе. Он стоял ко мне спиной, поэтому я могла наблюдать за ним, оставаясь незамеченной. Бернар расстегнул брюки и овладел бедным животным.
На следующий день он пришел на кухню и пригласил меня сходить с ним в конюшню. Сегодня день вязки, сказал он. Конюший привез племенного жеребца. Когда мы пришли, жеребца как раз подпустили к кобыле. Он встал на дыбы, демонстрируя свою мощь. Я была поражена размером его пениса. Он был значительно больше, чем те, которыми я наделяла мужчин в своих фантазиях.
В тот день мы с Бернаром оказались на сеновале, где Бернар признался в любви ко мне. Мне хотелось пошалить, и я задрала юбки. Он умолял во имя любви показать ему, что у меня в трусиках.
– Сначала покажи мне, что у тебя в штанах, – потребовала я.
Бернар с удовольствием подчинился. Он был длинным и твердым, но по сравнению с хозяйством коня казался крошечным. Бернар хотел засунуть его в меня, но, помня, где он был вчера, я отказалась, только немного поласкала его пальчиком и приказала одеться.
В конце июля господину Жаквино пришлось вернуться в Париж ради важной встречи – нужно было обсудить бюджет библиотеки с министром финансов. Он собирался развлекать министра в своем городском особняке и спросил, не смогу ли я помочь ему приготовить стол и обслужить дорогого гостя.
До города было два дня езды в карете. Поначалу Жаквино вел себя по-джентльменски. Он обсуждал со мной книги и был поражен широтой моего кругозора. Когда он придвинулся ближе, я слегка прижалась к нему, только чтобы посмотреть, что получится. Его сердце забилось чаще, а дыхание стало неровным.
На ночь мы остановились в гостинице. Жаквино сказал, что у него есть редкие книги – первые публикации стихотворений графа Рабюте. Я солгала, что люблю поэзию, и он пригласил меня в свою комнату – почитать на ночь. Мои отказы он преодолел просто – достал из кошелька десять ливров и дал их мне.