Читать интересную книгу Люди на земле - Андрей Бычков

Тридцать минут кануло, и канадец позвонил в колокольчик. Стали отдыхать под одеялами.

Был большой перерыв. В большой перерыв разрешалось выходить в коридоры. Тихий говор поднялся из-под одеял. Обсуждали ощущения. "Да, да, какая-то сила, не своя, тянет и тянет!" – "А меня, чувствую, крутит, я тело потерял, не знаю, что крутит, думаю то, что вместо тела, то и крутит, дырку какую-то в пространстве…" – "А я чувствую, что скоро, очень скоро, и я уже мучаюсь, откуда-то снизу поднимается и… я не выдерживаю, мелкая дрожь, хочу, так хочу, как женщину… мелкая дрожь". – "А меня валит на спину, и все тут, сдувает прямо как ветром".

Это было полезно – обсуждать ощущения, это Колл поощрял. Но предводителям вменялось в обязанность следить, чтобы не говорили на улице и чтобы знаки-следы продвижений в область сознаний оставались секретными.

И вот, пока обсуждали, из-под одеяла, как бабочка, стал выпрастываться Ариэль. Покачиваясь, он подошел к Коллу.

– Я… Я…

Лицо его было бледно. Волнение не давало ему говорить. Колл догадался.

– Молчи, – еле слышно проговорил канадец.

Только Коза заметил странность их сообщений. Словно увидел Коза, как Ариэль осторожно что-то приблизил к самой груди Колла, и как Колл отстранил, и как Ариэль повернулся, возвращаясь – тот же самый и другой. Никто не заметил, кроме Козы, что другой, никто.

От зависти закусывая губу, повалился тогда Коза на матрац. Темная губная брызнула кровь (губа Козы была прокушена до крови).

– Что такое? – тревожно спросил Крик, замечая кровь на лице человека, глазами и подбородком напоминающего козу.

– Да губу прикусил, – заулыбался мучительно Коза.

– Надо холодной водой.

– Да нет, у меня есть носовой платок.

– Не пачкайте вы, смойте водой.

Тогда все повернулись, от обсуждений отрываясь, и увидели.

– Ударился о потолок, – пошутил для всех Коза, поднялся и вышел, придерживая пальцами кровь.

Закусывая свое лисье, умывался Коза перед зеркалом. Высасывал из губы в рот и глотал, он боялся СПИДа и казнил себя, что трогал губу пальцами в спортзале. "Идиот! Идиот!" – шептал в зеркало Коза. Запотевали отраженные расширенные зрачки, СПИД поднимался из грязных углов туалета. Коза боялся вдыхать, потому что отравленный туалетный воздух шел через носоглотку, а в носоглотке не до конца еще была проглочена кровь. Покачиваясь, Коза вышел из туалета и остановился, дрожа и вдыхая перед раскрытым настежь окном. Ранняя весна была черновато-грязноватая и без зелени. Коза не хотел умирать. Он вернулся в спортзал.

Уже снова сели, и он прошел на цыпочках, кивнув Коллу, что все в порядке, и тоже, стараясь никого не отвлекать, сел. Сидящие спускались в пустоты сознаний, выбрасывая беззвучный мыслительный металлолом. Набирая скорость, пытался ввинчиваться в сознание Козы СПИД. Но великий Аум рассеивал. Было тихо внутри спортзала, дом спортзала был зданием отдельным. А вокруг была ранняя весна и ее холодновато-бодрящий воздух.

Легкий сквозняк из форточки тронул лицо Ариэля, но Ариэль уже забыл про лицо. Он чувствовал, как кора его овеществлений приподнимается и дрожит. Готовы были вот-вот прорваться освобождения, уже искали они Ариэля, шептали за корой овеществлений, и Ариэль на ощупь, пальцами выслушивая шепот, пробирался. Нетерпения заставляли его дрожать, в слепоте своей неизбежной и сладостно-мучительной подбирался он к наслаждениям. Уже шар наслаждений вошел в Ариэля и нагнетал гейзеры пока еще не прорвавшихся. Уже от предвкушений сладостно мучился Ариэль и дрожал от своих нетерпений. Тантра полета была легка и вела по карнизам. На шпиль – зигзаги энергий уже пронизывали, стекали и накапливались заряды для великого прыжка, стало невозможно уже от наслаждений, уже не мог он, не мог в предчувствиях терпеть. В последний раз на остриях пронеслось: "Связь тела и аказы… Легкость волокна хлопка". И – прорвалось мучительное сладкое тягостное. Ворвался, высвечивая в сияниях, светоносный, разбрызгивая радуги новых. Как распавшаяся гора, как лопнувшая оболочка, опадало клочьями старое. И как Сын устремлялся Ариэль навстречу освобождениям. Он не слышал, как вскрикнул, лишь раскрыл от удивлений глаза, обнаруживая тело свое неестественно висящим над матрацем. И вот уже неуклюже плюхнулся. "ЧТО?! ЧТО ЭТО?! ЧТО?!" И повалился, не удержав равновесия. Озонная легкая звенящая свежесть расширила кровь и отворила сознание. И от сверкающих новых не выдержал Ариэль. Смех его звонкий радостями разъял пространство. Вздрогнули сидящие, открывая глаза, поворачиваясь. Видели грядущие и свои освобождения. Смех его радостный их заражал. "Не сошел ли с ума?" – думали некоторые. Но другие уже улыбались, глядя на счастливо повалившегося Ариэля. И снисходительно кивал Крик, радуясь про себя, что угадал.

И с завистью смотрел на Ариэля Коза. "Не Гагарин, не Гагарин…" Он видел, как прыгнул Ариэль, и мучительно пытался побыстрее привязать свое тело к аказе, но словно подмокло волокно его хлопка и не хотело лететь. Вновь прыгнул Ариэль и радостно крикнул. И весело засмеялись вокруг. Второй прыжок был изящнее, Ариэль не повалился, он словно настиг в кратковременном полете свое тело и плавно его посадил. Одобрительно зашептали сидящие, и уже многие перестали повторять свою мантру и наблюдали счастливое лицо Ариэля. И тогда, сжав зубы и провидя концерн, Коза напряг икры и оттолкнулся мышцами ягодиц, подпрыгнул горбато и крикнул директорский крик, и упал на матрац, и повалился, засмеявшись злорадно: "Как Титов, как Титов…" Вздрогнули сидящие, повернувшись на крик Козы. А он уже, валяясь по полу, хохотал. И его хохот омрачал радость сидящих.

Позже в фойе двоих их оставил Колл. Колл не видел, как прыгнул Коза, но слышал вскрик Козы и поверил в освобождение второго. И в фойе Колл сказал:

– Вы двое, – сказал Колл, – полетели первыми.

– Так это и есть? – спросил, глядя в сторону, Коза.

– Да, – сказал Крик. – Это первая стадия. Слабым импульсом сознания, а не мышечной силой, тело отрывается от земли, и это – начало.

– Что же, оно сможет потом и зависнуть? – недоверчиво спросил Коза.

А Ариэль молчал, Ариэль был счастлив внутренним светом и легкостью приоткрывшейся ему жизни. Ариэль был словно поверх мира и с улыбкой смотрел на Козу.

Колл не ответил.

"Да", – восторженно ответил в себе Ариэль.

– В августе в Торонто, – сказал вдруг Колл, – будут прыжки в высоту, вот эти, йогические. Будут малайцы, китайцы и англичане, будут индийцы, конечно, обязательно американцы, немцы, испанцы…

"…цы, цы, цы", – падало в Ариэле, как перевернутая коробка, выброшенная с балкона, коробка с улыбкой.

– Будет первый йогический мировой, – продолжал Колл. – Должны быть и русские.

Он засмеялся, и Ариэль увидел Организацию. Организация снижалась, она хотела присесть на лицо.

– Не только же вам в ширину, – смеялся Колл. – Надо и в высоту.

– А что нам за это? – спросил тогда, усмехаясь, Коза. – Если уже завтра, скажем, подпрыгну на сорок?

– Как что? – не понял Колл. – Я же сказал, будете выпрыгивать успешно, полетите в Торонто.

– Нет, – сказал Коза, – вы не поняли. Я говорю, если мы встанем на профессиональный путь, то, ведь вот, скажем, профессиональные хоккеисты или футболисты, вы простите, конечно, но мы, русские, тоже теперь деловые люди…

– А мы-то – давно, – прервал его Колл. – Здесь, в России, мы будем строить хлебозаводы. Много хлебозаводов, – он помолчал, – несколько тысяч. Уже куплены земли. Я буду ходатайствовать, чтобы вас приняли в Совет.

– Куда? – вяло переспросил, скрывая напряжение выгоды, Коза.

– В Совет управляющих, – спокойно ответил Колл.

– Похоже, – засмеялся тогда Коза, – что завтра я прыгну на восемьдесят.

"Ниже земли, – думал Ариэль, – ниже земли". Он молчал. Мучительность их разговора наливала свинцовое. Организация присаживалась на лицо. Свинцовые борщи, свинцовые слюни – столовые времена, полные жажды давить, возвращались. Давить и соперничать, теша борщи своих "я" телевизионными и газетными. Рты поднялись и запели, ДОСААФы выстраивались. И уже готовились мотопилы протестов и парикмахерши отвинчивали в душах краны холодной и горячей воды для кувырканий и подмывания влагалищ. И понимались молчания ничегонеделаний и презрений и с ними – великие маркузеанские отказы. Как вода в молоко, уходило освобождение, и, как легкость, отлетало. Ариэль вдруг не выдержал и зарыдал.

– Что? Что такое? – ласково взяла его за руку Организация. – Не плачь… Я понимаю, такое потрясение… О, это великое потрясение, когда последние вдруг становятся первыми.

Фреди Меркюри умер во сне на широкой белоснежной постели. Балдахин над широкой кроватью был розовым и голубым. СПИД счастья разливался сияющим и тончайшим. У лондонского особняка рыдала толпа. Шелковый портрет Фреди развевался на ветру. Звучал «А night at the opera».[5]