Читать интересную книгу Царская милость - Наталия Венкстерн

— Николка! Да ведь это батька мой!

Да вместо того, чтобы со мной в лес бежать, прямо навстречу отцу и кинулся.

Гляжу, и в самом деле — это Василий бежит, всклокоченный, красный весь. Затрясся и я — что со мной сделалось, не помню. Знаю только, что и я побежал ему навстречу.

Бегу и вижу на ходу: узнали батька с сыном друг друга.

Митяй бежит и кричит, а Василий рукой машет и на лес показывает. Но, однако, не добежали они друг до друга. Стрелять еще чаще стали, и Василий руки раскрыл и на землю всем телом рухнул.

Взвизгнул я, точно меня самого ранили, сердце словно оторвалось, а солдаты уж подбежали к нам и всех нас троих — и меня, и Митяя, и Василия — в одну кучу свалили.

Били ли нас, или нет, связали ли — ничего-то я теперь не помню. Точно не со мной это вовсе было. И пришел я в себя только на утро. Лежу на койке, запертый в карцере, и понять, что такое приключилось, не могу. Только уж после все дело узнал. А случилось вот что.

Когда мы с Митяем ушли, нас в тот же вечер хватились на перекличке, а искать принялись на утро. Ну, конечно, первым делом ответчиком за нас фельдфебель был. И наказали его, и на гауптвахту посадили, и донимали, чем только могли. Что же он-то мог сделать? За тридцатью парнями сразу не углядишь!

Про нас же полагали, что коли мы в лесу хоронимся, то обязательно от голода назад прибежим. Однако по всей округе оповестили о нас, чтобы, куда бы мы к жилью ни вышли, всякий нас обязан по начальству доставить. Может, так и долго бы дело тянулось, и к осени о нас и в самом деле бы забыли, да только впуталась тут другая история. Нашелся человечек один — офицерик. На вид молодой, ласковый ко всем, добрый, а на самом деле — сплетник, злющий. И перед начальством решил выслужиться.

Захотелось ему своим же товарищам — офицерам нагадить. Чего же лучше! Написал в город донос: так, мол, и так, двое малолетних поселенцев сбежало, а никто и в ус себе не дует и сколько ни ищут — найти не могут. Такие, мол, непорядки для поселений — позор, а малолетние, сбежавшие, будут де смуту сеять и про поселенья неправду говорить, коли им удастся из России в другую страну бежать.

Ну, донос вздорный, конечно, потому что не только из России, а и из своей губернии мы сбежать не могли, и, кабы не нашли нас, мы зимой или с холоду бы умерли, или лесным зверям в лапы попались.

Только времена были такие, что начальству всякая кляуза была дорога. А может быть, тут между офицерами какие-нибудь счеты свои сводились. Словом, подняли тревогу, понаехали к нам в селенье генералы — пошло разбирательство. Что да как, да почему сбежали, да не помогал ли кто? А главное чудесным показалось господам этим, что ребята малые в лесу живут и голод терпеть могут. Решили, что никак этого не может быть. Кто-нибудь уж есть, кто им пишу в лес таскает и укрывает их. Доискиваться стали, кто таков?

Все перевернули, разбойники, всех допросили — знали, что коли виноватого и нет, то непременно оговорят кого-нибудь, и можно будет на нем злобу сорвать и наказать.

Само собой, обратили внимание на Василия. К тому же знали, что человек он не смирный, головы не гнет, не заискивает, с начальством говорит гордо.

Василий отвечает по всей правде.

— Ничего не знал, не ведал и теперь не знаю, где сынишка мой приют себе нашел.

— А жаловался тебе сын, что нехорошо ему в поселенье живется?

— Жаловаться он не мог, потому что и не видал я его вовсе, а что жизнь не сладка ему была — это я и без его жалоб знаю.

Сильно ответ этот начальству не понравился. Как, мол, смеет поселенец такие слова неодобрительные говорить?

А говорил уж я, что Митяй накануне побега нашего бегал к отцу и через окошко на него глядел — проститься хотел. Василий-то об этом не знал ничего, ну, а другой подглядел. Подглядел и донес. Тоже захотелось начальству угодить.

Был этим доносчиком мальчишка из наших же кантонистов: видел он, как Митяй к отцовой избе побежал, а что не входил он в нее вовсе, того не знал. Спрашивают у Василия:

— Был у тебя сын накануне побега?

— Не был.

Врешь, его видали у тебя.

— Может, кто другой видал, а я не видел.

Вспомнил тут и наш старшой, что Митяй вечером отлучался и еще затрещину от него получил.

— Верно, — говорит, — и я вспоминаю. Мальчонка вечером пропадал где-то, не иначе как к отцу бегал сказаться, а тот ему и помог — хлеба, небось, дал, а может, и деньжонки какие водились.

Ну, тут и началась для Василия история, которая беднягу и в могилу свела. Начальство наше мастера были народ мучить. Засадили его под арест, на ноги кандалы надели, и что ни день — допрос. И добро бы только спрашивали, — нет, стращали его, врали, лишь бы слова добиться, что сам на себя человек наговорил.

Сначала наказывали розгами — на своем стоит. На хлеб на воду посадили — все го же: «Не знаю, да не знаю, где сын». Задабривать стали: «Скажешь, где сын — и тебя и его простим».

Замучили человека так, что разум у него помутился. А сами пуще наседают: «Берегись, мол, Василий, найдем сынишку твоего — у тебя на глазах запорем насмерть». А что же он, бедняга, говорить будет, коли и впрямь сам ничего не знает.

Тут офицер, тот самый, что донос послал, и решил схитрить. Является к начальству.

— Разрешите мне, — говорит, — я это дело на чистую воду выведу.

— Очень будем благодарны, — говорят.

Явился он вечером к Василию, а тот измучен уж, почернел, похудел, озлобился на весь мир, хуже зверя.

— Ну, — говорит офицер, — нашли твоего сына!

Вскакивает Василий со своего места.

— Да неужто нашли? Ах, горе какое, где же, когда?

— Нашли в лесу — с голоду чуть не померли с товарищем, а теперь привезли в поселение, заковали обоих и в холодную посадили.

Закрыл Василий лицо руками и заплакал как маленький.

— Ну, — говорит, — пропал малый мой; лучше бы его в лесу звери разорвали, чем через ваши руки смерть принять.

Офицер посмотрел на него и даже как-будто на лице жалость изобразил.

— Да, — говорит, — не иначе как смерть ему завтра. Очень лютое наказание будет, потому что он такой же упрямый, как ты, и на своем стоит, что в побеге ты ему не помогал, а сам он с товарищем все дело устроил.

— Да коли правда это — как же ему от правды отпираться, не такой он малый, чтобы на отца вину сваливать.

— Ну, а коли сам сделал, пусть сам и отвечает.

— Да ведь малолетний.

— Сумел бежать, сумеет и наказанье принять.

Заметался Василий по своей камере: как сыну помочь?

— Ну, — говорит, — а если я помогал ему, если я подучал, кого тогда наказывать будут?

— Тогда ты ответишь, а его, как малолетнего, простят, потому что не своим разумом на такое дело пошел, а по наущению отца.

— Это я, — говорит Василий, — я научил его, меня наказывайте, не виноват сын.

Чуть в ноги офицеру не бросился.

— Что ж ты поздно хватился? Тебе бы раньше признаться. А теперь кто ж тебе поверит — скажут сына спасти хочешь и нарочно на себя наговариваешь.

— Как же быть-то, научите, ваше благородие, — это ведь я его подучил. За что же он отвечать будет?

Всю вину на себя валить стал.

— А вот что, — говорит офицер, — ты должен доказательства представить, что знал, где сын схоронился. Теперь нам известно, где он укрывался, и если ты нас на то самое место приведешь, то мы тебе поверим и наказанье с него на тебя перенесем.

Расчет у них был тот, что Василию, и правда, известно, где мы с Митяем живем, и что он нас невольно в их руки отдаст.

— Подумай, — говорит, — до утра: сумеешь доказательства представить — спасешь сына, а нет, то и ответит он по всей строгости.

С тем и ушел.

Как эту ночь Василий провел, сказать я не могу. Только видно разум ему вовсе изменил или план у него какой особенный был, чтобы сына как-нибудь из беды вывести. Знал ведь он, что никак ему на утро не доказать своей вины, никакого места, где мы укрывались, указать он не мог. А верней всего он полагал, что мы с Митяем рядом с ним где-нибудь на гауптвахте сидим, и тревогу хотел поднять, чтобы воспользоваться ей и с сыном вместе бежать.

Только известно было, что среди ночи из его камеры густой дым повалил, и стал он кулаком в запертую дверь стучать. Сторожа прибежали, отперли, стены уж занялись. Василий кричит: лампада де опрокинулась на тюфяк, солома как-то занялась, сам задыхается. Огонь все пуще и пуще. Сторожа бегают, двери отпирают, всех, кто под арестом был, вывели тут же на луг, и сторожить их, конечно, некому.

Василий меж них бегает, в лица заглядывает, сына ищет. И, должно быть, вышло дело так, что за тревогой о нем забыли, а он успел от кого-нибудь узнать, что сынишку его вовсе и не находили.

Было это в то самое время, как мы с Митяем шли к опушке леса за картошкой.

Думаю я так, что Василию в то время, как он на лугу подле гауптвахты стоял, да на подожженный им дом смотрел, вся его судьба представилась. Представилось ему, сколько горя за поджог принять ему придется, как с него ответ будут спрашивать, да еще и то вспомнил, что теперь он и себя перед офицером оговорил. Что делать? А в лесу сынишка где-нибудь от лютости офицерской укрывается, может быть, с голоду помирает.