Читать интересную книгу Бавыкинский дневник. Воспоминания двадцатого века - Мария Кротова

А война? Вот странно, ведь это был 1942 год, шла война, а я об этом не пишу. О войне мы думали всё время. Слушали сводки, переживали за всё, но война казалась очень далёкой, а все мелочи нашей жизни – близкими. Из-за того, что упрямая девочка Песя не желала есть капусту со сметаной, я огорчалась больше, чем из-за блокады Ленинграда: ведь это было так далеко, почти нереально.

Папа мой в самые тяжёлые дни был в Москве один. Письма он мне писал часто, очень редко – мама. Иногда папа посылал мне посылки – мои платья, свою каракулевую шапку, немного сладкого. Посылал мне каждую неделю бандероль с газетами, целую пачку – «Вечернюю Москву» и др. Я их читала с жадностью, прочитывала от корки до корки, давала и другим москвичам. Прочитанные газеты сдавала на кухню, а мне за это иногда давали булочки, которые пекли для детей: хоть я и здорово поправилась, но постоянно хотела есть, никогда не чувствовала себя сытой. Это чувство у меня не проходило очень долго. По-моему, я перестала ощущать постоянный голод примерно в 1948 году, но потом, работая в детдомах, опять всегда хотела есть.

До сих пор помню первую статью о Зое Космодемьянской под заглавием «Таня» с ужасными фотографиями Зои, снятой с виселицы, с верёвкой на шее. Помню пьесу Корнейчука «Фронт», и мы все поразились, ведь это первый раз осмеливались как-то критически изобразить генерала Красной Армии. Нам казалось, что небеса разверзнутся и гром поразит смельчака, рискнувшего что-то критиковать при Сталине, чьё имя вызывало у нас почтение и страх. Тогда я не понимала, что это – политика.

Каждый день мы слушали последние известия очень поздно вечером, так как время уходило вперёд московского на четыре часа. Приёмничек работал плохо, мы (москвичи) все прямо прижимались к нему ухом. Сводки были очень плохие, кроме того, что немцев отогнали от Москвы. И хотя все сводки заканчивались бодрыми маршами и перечислением трофеев, но голос Левитана был мрачный, мы чувствовали, что ТАМ очень тяжко.

Мы были далеко, снабжались больные дети хорошо, и мы не голодали, не стояли в очередях, не видели карточек (их сдавали на кухню), не мёрзли. Но почти у всех были родные в армии. Мой двоюродный брат Эмка, любимый мною в 15 лет, был убит в первый же день войны на молдавской границе. В газетах печатались страстные призывы «Убей немца», и я этих немцев ненавидела, стараясь внушить эту ненависть и детям.

Зарплату я обычно на руки не получала. Не помню даже, сколько я зарабатывала. Деньги были мне не нужны, всё равно на них ничего нельзя было купить. Я расписывалась в ведомости, а деньги просила отдать в Фонд обороны. Кто ими пользовался, не знаю. Когда папа мой из Москвы прислал мне свою каракулевую шапку, я её тоже отдала в этот фонд, хотя сейчас думаю, что вряд ли она до какого-нибудь «фонда» дошла.

Продуктовые карточки мы сдавали на кухню, оттуда получали еду. Однажды вдруг летом 1942 года нам выдали на руки часть талонов и сказали, что талоны на масло и сахар можно «отоварить» в Новосибирске. Я пошла в Новосибирск, пешком туда и обратно за один день, получила на «жиры» кусок сыра (больше полкило), а на «сахар» – пластовый мармелад – 400 гр. Все это я по кусочку, по кусочку съела на обратном пути. Насладилась.

Очень тосковала по сладкому, особенно по домашним пирожкам и тортам. На Новый год был пирог, сладкий, я прямо затряслась над своим куском. На мой день рождения дети подарили мне газетный сверток с зачерствевшими кусками сдобы, которую им давали к чаю. Они долго копили эти куски, и я их все съела пополам со слезами.

Была там одна девочка, польская еврейка, лет четырнадцати, черноглазая, со сросшимися чёрными бровями, матовой кожей и отвратительным характером: упрямая, вздорная, властная. Её звали Песя. Она меня обожала по-институтски, потому что я была с ней терпелива и держалась «на равных».

И вот один раз я при Песе похвалила ресницы самой младшей из девочек, умственно-отсталой шестилетней Хаси. Действительно, я ей на ресницы положила 4 спички, и эти длинные загнутые ресницы выдержали! Утром бедная Хася встаёт без ресниц: Песя ночью отстригла ей ресницы под корень. Потом ресницы выросли ещё длиннее, но волоски стали толстыми и уже не загибались.

Уже будучи в Москве, я переписывалась с Песей. Она кончила фармацевтическое училище в Новосибирске, работала на фабрике и была очень несчастна со своим характером. Я ничем не могла ей помочь.

Первомайский утренник

27.11.82

Вчера не смогла улучить время для записей.

Еле-еле уговорила Ганю помыться. Для этого мероприятия я обеспечиваю воду, Ганя – тепло. Помогала вымыть голову, отмыть спину. Мытьё отнимает у Гани много сил, зато я радуюсь, глядя на его чистое лицо, пушистую бороду и отмытые руки. Воды было много, и я ещё постирала.

Сегодня поджидала Лёню (его очередь была привезти творог), а когда в 12 его не было, я оделась, чтобы пойти в Тимашёво. В дверях мы с Лёней столкнулись. Как же обрадовался Ганя! Я тоже, но он просто был счастлив. Лёня поел и началось домино.

Я возилась на кухне, готовила пудинг, печенье «треугольнички» и слушала, как они играли: с шуточками, с подначиванием. Мне очень хотелось, чтобы выиграл Ганя. Одну партию он-таки выиграл с большим перевесом. Много ли старику надо? Он был рад, как ребёнок.

Закончила Анюте фартук – подарок ей ко дню рождения. Нарядный, отделан шитьём. Отправлю ей бандеролью.

Приходила Таня Панфилова. Они втроём играли в домино, очень веселились. Пили чай со свежим печеньем. Лёня объяснял, почему режиссёр Тарковский, по его мнению, подонок. Таня с ужасом слушала, как Лёня громовым голосом ниспровергает авторитеты, пыталась робко возражать, но фильмы, о которых шла речь, помнила плохо, а книг не читала, поэтому защитить не могла. Бедный Тарковский!

Однажды на Первое мая (1942 г.) я готовила утренник. Сама написала сценарий и костюмы все делала сама. Целыми днями репетировала с детьми, а вечерами допоздна делала костюмы, вспоминая своё пионерское детство.

На утреннике в президиуме сидели представители «разных национальностей»: китаец, негр, японка и т. д. Каждый говорил приветствие от своей страны. «Негру» на голову надели чёрный чулок, прорезали дырки для глаз, обметали ниткой, прорезь для рта обшили красным. Для «китайца» сделали косу, надев на голову чулок и разрезав на три части, а потом сплели. Несколько часов делала я веер для «японки»: складной, со «стильным» рисунком (разрисовала его деревцами в японском духе). Конечно, я знала, что из зала веер не рассмотришь, но сама «японка» прониклась его реальностью, тем более, что в её причёску я воткнула «настоящие японские» шпильки с цветными головками из пластилина. «Узбечке» я сделала 40 (!) косичек из списанных в кастелянной чёрных чулок.

Самое главное – во время общей работы с детьми с ними легче беседовать о чём угодно. Они в это время забывают о разнице возраста и положения, очень искренни, откровенны. Во время общей работы я обычно разрешала мелкие конфликты, стригла попутно ногти тем, у кого они слишком быстро росли, отвечала на вопросы. Когда заняты руки, особенно задушевные разговоры ведутся. Поэтому я и пуговицы пришивала, и чулки штопала себе и детям, и стенгазету рисовала в плотном детском окружении. Этому я научилась в Сибири, а потом успешно пользовалась таким приёмом в школе, в детдомах, в пионерлагере и… в собственной семье.

Ещё были у меня в представлении утки (высмеивались газетные «утки» геббельсовской пропаганды). Шила им тапочки из кумача с трёхпалой картонной подмёткой и с завязочкой – 6 штук надо было. Сделала белые шапочки с красными клювами. Помню, как «утки» сплетничали:

– Говорят, метро на фронт отправят!– Без убежища Москву оставят?– Говорят, уже в автомобилиВсе, как есть, тоннели погрузили…

Готовила я к утреннику и «костников». Они делали упражнения с красными флажками. Правда, они неподвижно лежали в кроватях, но руками взмахивали очень старательно, скрещивали и опускали флажки. Я их принимала в пионеры. Они очень волновались, давая торжественное обещание. Поверх голубых фланелевых распашонок я повязала им красные галстуки, они отдали салют. И пели песни того времени.

Несмотря на то, что я очень много работала с детьми, не помню, чтобы я чувствовала себя усталой. Было какое-то нервное напряжение, подъём, что ли? А ведь меня, как молодую и одинокую, всё время посылали, кроме основной работы, на тяжёлую физическую работу. Например, рыли траншею под водопровод – летом, в жару. Делали плетень вокруг огорода на подсобном хозяйстве из черёмухи и рябины – это нелегко, но меня научили. Пикировали помидорную рассаду, собирали малину. Десять дней копали картофель. Была поздняя осень, дожди, холод, это была трудная работа, но зато здорово кормили картошкой с маслом. Несколько раз разгружали уголь из вагонов узкоколейки. Заготовляли дрова: валили сосны, пилили, обрубали сучья. Странно, сколько всего я научилась делать, а потом забыла всё.