я приглашаю вас на свидание. Одиннадцатого августа, здесь, на этом самом месте, в это же самое время. Вы придете?
− Приду, − ответила Вика, чуть порозовев.
Дядя Митяй в наших краях был лучшим охотником. На медведя ходил, на кабана, и ни разу не возвращался без добычи. Вы медведя, знать, и не пробовали? Так он ничем не хуже говядины, крольчатины, и гораздо лучше зайца. Заяц, он жесткий, мышцы одни, а медведь нет. Он к спячке нагуливает жиру, чтобы зиму переждать спокойно. Медведь-то не спит зимой, на самом деле, а только дремлет на нажранном. Дядя Митяй рассказывал, как провалился в берлогу, а там молодой медведь на него смотрит. Застрелил в упор, запорол издыхающего, взял грех на душу. Хорошо, не самка оказалась, а то бы и медвежат пришлось, а ведь нехорошо это: медвежат...
Концарёв хлопал ладонью по задней стенке мобильника, но тот работать отказывался. То ли батарея сгорела, то ли еще что.
− А номеров не помню, − шипел Концарёв. − Сука! Сука!
Пустодомкину было не до телефонов. Он вновь открыл папку и дополнял и без того обширное досье Ивана-председателя подробностями. Арестованный отвечал охотно, ничего не таил, словно и собственный крах, и близость смерти не имели для него значения. Его насмешливый голос очень скоро начал раздражать меня. Робость перед столетиями, пролетевшими кровавым всполохом перед Ивановыми глазами, отступила, захотелось выдрать, выцарапать из черной души все до мельчайшей детали.
− Я так-то готов. − Я тронул Концарёва за локоть.
− Готов? Так действуй. Володь, оставь пока товарища председателя, ты-то всегда успеешь.
− Успею, − согласился Пустодомкин.
Взвизгнула молния на папке. Пустодомкин встал, расправил затекшие плечи, хлопнул меня по спине.
− Ни пуха.
− К черту.
− Ко мне-ко мне, − добродушно подтвердил председатель. − На одной сковородочке шипеть будем, друг Колька.
Имя мое он, конечно же, знал. Прочитал, едва признал равного себе. Закрываться друг от друга пожиратели памяти не способны, так что, садясь напротив, я готовился не только забирать, но и отдавать. Понимал и то, что прежде всего мое личное выведает Иван. Ну и пусть! Все равно недолго ему этими знаниями владеть. Я выбросил из головы все лишние мысли и взглянул в бесцветные глаза председателя.
Рос я не по дням, а по часам. Мать хлыстом били. Уходили парни в солдаты, а я смотрел на молодых жен и ждал, губы кривя, когда заберут их на свои лавки бородатые стареющие свекры. Уже мальцом знал все и понимал, и любую беду в себя впитывал. А ты?
А меня родители любили, да и времена мои легче твоих. Не знал я неволи, некому и мстить было, а горе разве что по телевизору видел, если включал раньше мультиков.
Как-то случилась оказия забавная, я ее тебе первой открою. В общем, времена вскоре после того, как царя-освободителя убили уже. Я тогда как раз в Петербурге промышлял. Иногда выбирался жизнь пощупать, хоть и опасно это. Там и пожрал одного студентика, а история у него вот какая вышла. Влюбился он в девушку, бегал за ней, деньги свои невеликие тратил, все впечатление хотел произвести. Учебу забросил, сох да чах, в общем. Любовная лихорадка, как она есть. Мой клиент. О таких горемыках и без меня не вспомнил бы никто, я и принялся за дело. Ходил поблизости, иссушал его потихоньку, а потом один раз чувствую: что-то неладно с моим студентиком. Провалился куда-то целый фрагмент в памяти, до которого я еще добраться не успел. И знаешь, что? Девушка та, любовь его неразделенная, тоже его пожирала. Вдвоем работали! Смешно. Я с ней даже знакомство свел потом, любились. У тебя такое было, когда и тела, и мысли одни? Не было, конечно, я бы знал.
Так и сидели, читая друг друга, пока у меня голова не разболелась настолько, что глаза открытыми невмоготу держать стало. Ивану не легче приходилось, его тусклые белки кровью налились так, что он пуще прежнего на упыря сделался похож. Опытнее председатель был, но иногда молодость и злость над опытом верх берут.
− Ладно, отдыхайте, − сказал я вслух.
− Какое отдыхайте? − Концарёв оторвался от своих отчетов и улыбнулся улыбкой голливудского злодея. − Преступникам отдых не положен. Володя, продолжишь?
Пустодомкин занял мое место, зазвучал его негромкий требовательный голос.
− Дайте роздыху, сукины дети, не сталинские времена! − попросил председатель.
− Ишь ты как заговорил, − прошипел Концарёв. − Нет уж, мы тебя ломать будем до самого последнего мига, до исполнения приговора.
− Зачем? − спросил я.
− Затем, − еще тише и еще страшнее пояснил Концарёв, − чтобы другим неповадно было, чтобы, вырасти у нас ребенок с даром поглощения памяти, он по твоей дорожке бы пошел, а не свернул туда, куда... этот!
− А у меня был ли выбор, господин Концарёв? − взвился Иван. − Меня-то, крепостным рожденного, кто наставлял? Кто мне второй путь показывал?
− Не прикидывайся ребенком. Времена менялись, а вот ты отчего-то нет. Кого в этом винишь, а?
− Никого не виню и вины с себя не снимаю. Отдался же в ваши руки. Убивайте! Мараться не хотите − дайте мыло да веревку, сам в петлю влезу, но не мучайте меня! Не заставляйте через все опять продираться.
− А память нам кто вернет?
− Не нужна вам память. Она и владельцам ее нужна не была.
− Врешь! − Концарёв заорал так, что у меня едва не брызнули слезы от боли в измученной голове. − С малого большое и рушится! Сначала − память одного села, другого, а дальше трещина шире станет, ветвями пойдет! Память народную в прах превратить хочешь?
− А что в ней хорошего, в вашей памяти?
− Многое, − ответил за Концарёва я. − Много в ней красоты. Хотя бы песня про то, как у церкви стояла карета.
− Ах, вот оно что! У церкви карета. Все-то вы, городские, грусть и несчастье в красивую обертку заворачиваете.Все-то вам история, фольклор и старина. А я этой стариной по горло сыт! Пропадите вы все пропадом с нею вместе! Дайте жить или казните, а ни слова я вам больше не скажу!
Концарёв кивнул. Встал с постели, стянул куртку и остался в майке-алкоголичке. Хрустнул костяшками пальцев и усмехнулся.
− Иди спать в церковь, Семенов. Иди ради бога.
Утром я проснулся, как с похмелья. Избитый и не