И вот наступил 1917 год. В Риме темпераментный Пикассо вдруг увидел голубоглазую, нежную, как подснежник, русскую балерину Ольгу Хохлову… и остолбенел. И растерял весь свой темперамент. Хотя, по мнению всех его друзей, Ольгу никак нельзя было назвать личностью, внешне примечательной. Некоторые даже считали ее откровенно бесцветной и скучной. Впрочем, ярких красок и темперамента хоть отбавляй было у Пабло.
Ему исполнилось тридцать шесть, и, скорее всего, ему, как многим мужчинам, просто надоело, что называется, таскаться… Вступать в случайные связи то есть надоело. Именно приличность, скромность, ординарность и обыденность Ольги и показались ему невероятно экзотичными. К тому же Пабло устал от разрывающих его творческих терзаний, от бесконечных поисков чего-то неведомого, от внутреннего одиночества. Он увидел в Ольге оазис спокойствия, тихую гавань, где мог бы пристать и отдохнуть его «Летучий голландец».
Кроме того, Ольга была русской, Пикассо по духу своему никогда не переставал быть бунтарем, мятежником, революционером. И страна, вставшая вдруг с ног на голову, страна, где происходили революционные события, привлекала его необыкновенно.
В данном случае не имело никакого значения, что саму Ольгу (дочь царского офицера!) революционные события пугали до отвращения. Пикассо начал учить русский язык, перемежая любовные слова к своей избраннице пылкими лозунгами на тему «Долой самодержавие!».
Да ведь и вся атмосфера дягилевской труппы, его постановок отличалась истинно революционной чувственностью! Пикассо дружил с самим Сергеем Петровичем, с Бакстом, со Стравинским, потрясшим его и манерой одеваться, как настоящий денди, и, главное, гениальной музыкой. Обычно Пикассо твердил с упорством невежды, что презирает любую музыку, кроме фламенко, но он был потрясен «Весной священной». Ольга казалась ему восхитительной славянкой, дикаркой, вроде тех, которые кружились в вихре музыки Стравинского… Ну и Пабло радостно, восторженно закружился вместе с ней.
Он объяснился. Однако Ольга не сделала от счастья антраша и не кинулась сломя голову в постель художника. Она вообще не спешила ответить на его любовь, хотя, конечно, Пабло ей понравился. Был в нем особый магнетизм, страсть и страстность, чувствовался негаснущий внутренний огонь, заставлял трепетать взгляд его черных глаз, которые, по выражению Кокто, были «заряжены электричеством». Пикассо даже ходил так, что мгновенно производил впечатление сильного, дерзкого человека. Эту походочку он выработал еще в дни завоевания Монмартра, когда в компании двух своих приятелей-художников, Вламинка и Дерена, прохаживался по крутой улице Равиньян: грудь колесом, поигрывая мускулами. «На Холме, – вспоминал он позже, называя Холмом Монмартр, название которого так и переводится с французского: Холм (или Гора) Мучеников, – нас уважали за нашу выправку, из-за бицепсов нас принимали за боксеров».
Хоть мышцы Пабло были теперь скрыты под хорошими костюмами, он все равно производил впечатление сильного, даже мощного человека, и это при своем, мягко говоря, не слишком высоком росте. Но дело не только во внешности.
Следует отметить: Ольга была ужасно далека от современного искусства, хотя это можно назвать немного странным, ведь традиционных декораций в постановках Дягилева вообще не появлялось. Но… слава Пикассо производила на нее впечатление. И деньги у него были – маршаны (перекупщики картин) просто гонялись за ним! Да, если бы Пабло рассказал Ольге о тех луидорах, подлинность которых он проверял о мостовую… Или вот такой смешной эпизод из безденежного прошлого.
…Тогда Пикассо находился в разгаре «голубого периода» и писал по три полотна в день. Правда, на них не находилось покупателей. И продавцы, и коллекционеры устали от тягостных сюжетов: измученные матери, больные дети, изможденные арлекины, отчаявшиеся нищие – мир упадка и полной безнадеги.
Полная безнадега царила и в кармане художника. Он даже подумывал покинуть Париж и не возвращаться сюда больше. И вот однажды к нему приехал маршан по фамилии Воллар. Пикассо предложил ему «Мальчика с лошадью», и тот хмуро спросил:
– Сколько?
– Я прошу двадцать франков, – робко сказал Пикассо.
– Да вы с ума сошли!
– Ну, пятнадцать.
– Еще чего!
В общем, сделка так и не состоялась. Тогда друг Пикассо поэт Гийом Аполлинер посоветовал ему показать картину непосредственно продавцу и держаться как можно наглее.
– Сколько вы хотите? – спросил продавец, мельком взглянув на полотно.
– Сто пятьдесят франков! – выпалил Пикассо, придав себе максимально развязный вид.
– Хорошо, вы их получите.
Именно эта сцена сыграла определяющую роль в том, что Пикассо остался в Париже и думать забыл о возвращении в родной дом. «Я будто в окно выпрыгнул!» – скажет он позднее. А что касается денег… После «Авиньонских девушек» он богател просто неудержимо. Скоро деньги не помещались в карманах, и Пикассо стал зашпиливать их английскими булавками. Так и носил свое состояние, пока один из поклонников его живописи не надоумил художника завести счет в банке!..
Короче, любовь богатого и известного художника зажигала Ольгу, льстила ей. Да и умницей-разумницей она была: понимала, что девушке когда-нибудь все равно нужно выходить замуж! Предположим, Ольга и предпочла бы русского – состоятельного, благородного происхождения… Да где же, господа хорошие, такого найдешь теперь, в 1917 году, после одной революции и в преддверии другой? А из балета рано или поздно придется уходить, так и не сделав той блистательной карьеры, о которой Ольга мечтала. Что ж, до старости танцевать «у воды»? То есть в кордебалете, на последней линии, у самого задника, на котором нарисованы декорации: лес, озеро…
Ольга с ужасом заглянула в это «водяное» будущее – и собралась сообщить маме, которая сопровождала ее в турне дягилевской труппы, что к ней сватается Пабло Пикассо. Немедленно она и сама почувствовала всю нелепость словосочетания «сватается Пабло Пикассо» и заменила его другим:
– Мсье Пикассо сделал мне предложение.
Все, что знала о будущем зяте Ольгина мама, внушало ей только дрожь в коленках. С другой стороны, времена меняются… А этот мужчина богат и влюблен в Ольгу.
– Может ли художник быть человеком серьезным? – проконсультировалась маменька у Дягилева, который был для нее и богом, и чем-то вроде дельфийского оракула.
– Не менее серьезным, чем балерина, – ответствовал тот.
И дело было решено.
Впрочем, прежде чем вести Ольгу в мэрию и под венец (она настаивала на венчании по православному обряду!), Пабло должен был еще получить благословение своей матушки. Она приветливо встретила будущую невестку в Барселоне и пришла в восторг от ее утонченной, нежной, такой своеобразной красоты. А уж сценическое искусство Ольги вовсе поразило сеньору Баско (Пикассо – была ее девичья фамилия, которую принял Пабло)! Именно из нежности и сочувствия она и сказала однажды Ольге:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});