Читать интересную книгу Комната с заколоченными ставнями - Говард Лавкрафт

Зайдя в лавку, Эбнер спросил молока, яиц, кофе и ветчины. Однако лавочник, неопределенного возраста человек с худой, изборожденной морщинами физиономией, не торопился его обслужить. Он внимательно смотрел на своего утреннего посетителя, явно выискивая в его лице знакомые черты.

— А ведь вы Уэйтли, как пить дать Уэйтли, — сказал он наконец. — Меня-то вы, верно, не знаете, а? Я Тобиас, родственник ваш, стало быть. А сами вы чей будете?

— Я Эбнер Уэйтли, внук Лютера, — сухо ответил Эбнер, не горя желанием вступать в долгую беседу.

При этих словах лицо лавочника посуровело.

— А, так вы сын Либби — той самой, что вышла за кузена Джереми. Лютер-то помер, а родня его — вот она… Знать-то, опять хотите взяться за старое?

— Какая родня? — процедил Эбнер. — Я приехал сюда один. О чем еще речь, за что это — за старое?

— Не понимаете, ну и ладно, — хмыкнул лавочник. — Тогда и я помолчу.

Больше Тобиас Уэйтли не проронил ни слова, заворачивая продукты и получая деньги. Однако, направляясь к выходу, Эбнер чувствовал на себе его исполненный неприязни взгляд.

Сцена в лавке подействовала на Эбнера удручающе. Яркое утро будто враз померкло для него, хотя солнце все так же сияло с безоблачного неба. Он поспешно свернул с главной улицы и почти бегом направился в свой угрюмый дом на берегу Мискатоника.

Поглощенный нерадостными мыслями, он не сразу заметил, что у веранды его дома стоит ужасающе старая повозка с запряженной в нее дряхлой клячей, которую держал под уздцы худенький темноглазый мальчуган. В повозке сидел сурового вида седобородый старик, который, завидев приближавшегося Эбнера, подозвал к себе мальчика и, опираясь на его плечо, стал осторожно спускаться на землю.

— Это наш прадедушка Зебулон Уэйтли. Он хочет поговорить с вами, — сказал мальчишка подошедшему Эбнеру.

«Боже мой, так, значит, это Зебулон. Как же он постарел», — подумал Эбнер, разглядывая старика. Зебулон приходился родным братом покойному Лютеру и сейчас оставался единственным уцелевшим представителем старшего поколения Уэйтли.

— Прошу вас, сэр, — почтительно сказал Эбнер, подавая руку старику.

— Это ты, Эбнер, — произнес тот слабым, дрожащим голосом и, вцепившись в руку молодого Уэйтли, неуверенно заковылял к дому.

Мальчик поддерживал его с другой стороны. Дойдя до крыльца, старик глянул на Эбнера из-под кустистых седых бровей и тряхнул головой:

— Я бы не прочь присесть.

— Принеси стул с кухни, мальчик, — приказал Эбнер.

Мальчишка бегом поднялся на крыльцо и исчез в доме.

Вскоре он показался обратно, неся стул. Старик осторожно уселся на него и некоторое время молчал, тяжело дыша, — даже несколько шагов от повозки до крыльца дались ему с трудом. Затем он поднял глаза на Эбнера и внимательно осмотрел его с ног до головы, задержав взгляд на костюме своего внучатого племянника, так непохожем на его домотканую одежду.

— Зачем ты приехал сюда, Эбнер? — спросил он наконец, и Эбнер поразился его голосу. Он был ясен и тверд — от недавней дрожи в нем не осталось и следа.

Коротко и четко Эбнер объяснил причину своего приезда.

— Эхе-хе, — покачал головой Зебулон, выслушав его. — Стало быть, ты знаешь не больше других и даже поменьше некоторых. Одному Богу ведомо, что было в мыслях у Лютера. А сейчас он умер и переложил все это на тебя… Эбнер, я каждый день молю Всевышнего, чтобы он поведал мне, зачем Лютер отгородился от всего Данвича в этом доме и запер Сари, когда она вернулась из Инсмута, но Всевышний не дает мне ответа, и уж видно, не даст его никогда. Но я скажу тебе, Эбнер, — за этим кроется что-то ужасное, да, ужасное… И не осталось никого, кто бы решился винить в том Лютера или бедняжку Сари… Ох, Эбнер, будь осторожен — тут дело нечисто.

— Я намереваюсь только исполнить волю деда, — сказал Эбнер.

Старик кивнул головой, но глаза его выражали тревогу за племянника.

— Как вы узнали, что я здесь, дядя Зебулон? — спросил Эбнер.

— Мне сказали, что ты приедешь. Слушай меня, Эбнер, слушай внимательно. Считай, что это мой долг — сказать тебе… Ты ведь тоже Уэйтли — так знай, что наш род проклят Богом. Все Уэйтли сейчас в аду, рядом с дьяволом, а иные из них знались с нечистым еще прежде, когда жили на земле. Они могли вызывать с небес ужасных тварей, и те слетались на их зов, да так, что воздух свистел, как во время урагана. А еще они общались не то с людьми, не то с рыбами: нет, эти твари были ни то ни другое, но жили они в воде и могли плавать очень далеко — аж в открытое море. А то еще были там другие твари — те вырастали до жутких размеров и своим богомерзким обликом приводили в дрожь всех, кто их видел… Охо-хо, а что случилось тогда на Часовом холме! Это я про Уилбера, сына Лавинии; а потом еще та жуть у Часового камня с другим ее отродьем… Боже, меня дрожь пробирает, едва только вспомню об этом…

— Будет вам, дедушка, изводить себя понапрасну, — сказал мальчик с неожиданной строгостью в голосе.

— Не буду, не буду, — ответил старик дрожащим голосом. — Это все уже забыто, только я о том и помню, да еще те люди, что сняли с дороги знаки — ну, знаки, что указывали, как проехать к Данвичу. Они сняли их и сказали, что это слишком жуткое место и его надо забыть…

Сокрушенно покачав головой, Зебулон умолк.

— Дядя Зебулон, — сказал Эбнер, — я ни разу не видел тетю Сари.

— Конечно, мой мальчик, — она ведь сидела взаперти. Твой дед закрыл ее в той комнате еще до того, как ты родился, сдается мне.

— Зачем?

— Одному Лютеру это ведомо — да Всевышнему. Но Лютера больше нет с нами, а Всевышний, похоже, давным-давно и думать позабыл о Данвиче.

— А что делала Сари в Инсмуте?

— Навещала родню.

— Тоже Уэйтли?

— Да нет, не Уэйтли. Маршей. Главным в том семействе был старый Абед Марш, что приходился двоюродным братом нашему отцу. У него еще была жена — он нашел ее во время плавания, где-то на острове Понапе, ежели ты слыхал о таком.

— Слышал, — кивнул Эбнер.

— Вот оно как? — удивился Зебулон. — Надо же, а я так вот слыхом о нем не слыхивал до тех пор, пока с Сари не приключилась вся эта история. Она ведь ездила к Маршам — то ли к сыну Абеда, то ли к его внуку, точно не знаю. А вот когда она вернулась оттуда, так ее будто подменили. Она ведь была такая ласковая да милая, просто загляденье. А тут она стала вдруг беспокойной. Дичилась, грубила отцу. И он запер ее в комнате над мельницей, где она так и просидела до самой своей смерти.

— Когда же он ее запер?

— Да месяца эдак через три, а то и через четыре после того, как она заявилась от Маршей. А за что — этого Лютер никогда не говорил, нет. И никто после того больше ее не видел — только на похоронах, когда она, бедная, лежала уже в гробу, а померла-то она года два-три назад. А перед тем, как Лютер ее запер, в доме что-то случилось — такие оттуда доносились крики, да вопли, да грохот, что волосы на голове шевелились. Весь Данвич тогда их слышал… Да, слышать-то все слышали, а вот пойти да поглядеть, что там такое творится, — так на то духу не хватило ни у кого. Ну а на следующий день Лютер всем рассказал, что это шумела Сари, в которую вселился бес. Может статься, так оно все и было. А может, тут было что-то еще…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});