— Хватит нам сказки рассказывать, — крикнул кто-то. — Где он, трактор-то твой?
— Вот вступите в колхоз и трактор получите. Когда стал выступать директор нашей школы Николай Николаевич Поляков, в задних рядах зашумели:
— А ты сам-то вступил в колхоз?
— Но я же учитель, учу ваших детей.
— Так вот ты на жалованьи, а мы чем будем кормиться, когда все отдадим в колхоз? — не унимались в избе. — А комсомолки твои вступили?
Я вспомнила, какой сегодня утром был тяжелый разговор с мамой. Она ни за что не хотела вступать в колхоз и мне сказала:
— Ты вступай, если хочешь, а меня не трожь! Последнюю коровенку на общий двор не поведу…
Собрание в Жегинях продолжалось. Председательствующий все просил приступить к записи желающих, но никто первым на этот шаг не решался. Наконец к столу вышел худой, в рваном полушубке и подшитых валенках крестьянин и заявил:
— Стало быть, делать нечего — пишите! К утру записалось в колхоз двадцать с лишним семей. А через две недели, когда скот и живность начали обобществлять, колхоз распался. Меня с Настей за невыполнение комсомольского поручения, долго не думая, из комсомола исключили. С какой же душевной болью положила я на стол перед Толькой Гурьяновым, нашим активистом, свой комсомольский билет! Ему многие возражали, отстаивая нас, но он уперся и долго читал какие-то цитаты. Я стояла поникнув, ничего не слыша, ничего не понимая. А дома всю ночь писала длинное-предлинное письмо в обком комсомола, в котором просила разобраться в моем деле, восстановить меня в комсомоле и строго наказать Тольку Гурьянова…
К окончанию школы в комсомоле меня восстановили. На выпускной вечер мы с Настей пришли, как говорили у пас в деревне, разнаряженные «в пух и прах». На нас были черные юбки из «чертовой кожи», белые кофточки из коленкора с матросскими воротниками, на ногах — прорезиненные тапочки и белые носочки. На вечере мы пели песни, читали стихи, танцевали. Нас с Настей, как «морячек», упросили исполнить «Яблочко», и мы с радостью выплясывали, как умели.
Вместе со свидетельствами об окончании школы всем нам дали рекомендации на дальнейшую учебу. Меня и Гурьянова рекомендовали в педагогическое училище, Настю Рассказову — в сельскохозяйственный техникум. Никитину, Милову, Ракову рекомендовали закончить девятилетку и учиться дальше в институте. Но страницы газет звали нас на стройки первой пятилетки, и почти весь наш выпуск разъехался — кто куда. Все стремились, как тогда говорили, участвовать в индустриализации страны.
В то лето брат Василий с семьей отдыхал в деревне. Маме он помог накосить сена для коровы, заготовил дров на зиму. Много рассказывал о Москве, о стройках, о том, что в столице будет подземная железная дорога — метрополитен.
— Это зачем же? — спросила мама.
— Чтобы быстрее добираться до работы, — ответил Вася. — В Лондоне «подземка», как ее там зовут, была открыта в 1863 году с поездами паровой тяги. В Нью-Йорке — в 1868 году, в Париже — в 1900-м…
Мы все удивлялись осведомленности брата, а больше всего тому, что в Москве будет метрополитен. Неслыханное ранее слово! Про себя я уже твердо решила, что поеду с братом и постараюсь устроиться работать на этой загадочной стройке. Но когда объявила об этом маме, она запротестовала, запричитала: мол, вот растила, растила детей, а они все разлетаются из родного гнезда и остается она одна-одинешенька. Вася убедил маму, что в Москве я буду обязательно учиться дальше. С тем и уехали.
По приезде в столицу я первым делом отправилась искать райком комсомола. С робостью вошла в здание и начала гадать, в какую бы дверь постучаться.
— Что вы ищете, девушка? — спросил меня парень, одетый в спецовку.
— На Метрострое хочу работать!
— Комсомолка?
— Да!
— Пиши заявление, — предложил парень и спросил проходившую мимо девушку:
— Куда ее пошлем?
— А что она умеет делать?
— Пока ничего, — ответил он за меня
— Тогда давай в ФЗУ «Стройуч» Метростроя.
— Добро!
И парень тут же в коридоре у окна написал мне на клочке бумаги адрес училища: Старопетровско-Разумовскцй проезд, дом 2.
— Езжай на двадцать седьмом трамвае до конца, а там спросишь.
И я поехала.
В ФЗУ, в приемной комиссии, мне сказали, что Метрострою очень нужны арматурщики. Что такое арматура, для чего она — я не знала, но твердо ответила:
— Хорошо, буду арматурщицей!
Метрострой был стройкой комсомола — «Комсомолстроем», и профессию каждый выбирал себе не ту, что нравилась, а ту, какая требовалась.
Три с половиной тысячи коммунистов, тридцать тысяч комсомольцев в спецовках, касках, «метроходах» (так назывались резиновые сапоги) стояли в авангарде удивительного строительства века. Работа была тяжелой. Без привычки первое время болели руки, спина, но никто не унывал. Девчата ни в чем не хотели отставать от парней. Врачи не пропускали нас на работу под землю, но мы всячески добивались этого разрешения. А когда женщинам категорически запретили работать в кессоне, три делегатки отправились искать правду к самому Михаилу Ивановичу Калинину.
— Почему нам не разрешают работать в кессоне? — спросили комсомолки.
— Как мне известно, при кессонном способе проходки тоннеля, — сказал Калинин, — рабочие находятся в герметически закрытой камере, куда нагнетается сжатый воздух. Его нагнетают до тех пор, пока давление не остановит напор плывуна — водонасыщенного грунта. Сжатый воздух отжимает своим давлением грунтовые воды и осушает породу. Как же такое может выдержать хрупкий женский организм? Нет, нельзя девчатам в кессон, рожать не сможете.
— Родим, Михаил Иванович, обязательно родим и метро построим! — убеждали метростроевки Всесоюзного старосту и добились своего — стали работать в кессоне.
И вот я учусь в метростроевском ФЗУ «Стройуч». Ежедневно четыре часа практики, четыре часа теории. Гляжу, как играют в руках у инструктора Нефедова кусачки. А у нас, фабзайчат, они становятся тяжелыми, из рук падают, когда мы начинаем вязать проволоку или откусывать ее. С чертежами еще труднее разобраться.
Чтобы быть ближе к ФЗУ, я перебралась в общежитие, находившееся там же. Это был целый городок из бараков. В бараке четыре большие комнаты, в комнате в три ряда кровати с тумбочками, посередине — стол. За этим большим столом из досок, покрытым клеенкой, мы и уроки делали, и чай пили. Завтраков, обедов, ужинов как таковых у нас не было. Был хлеб, немножко сахара да кипяток из кубовой. На двадцать восемь рублей, которые получали, много-то не разгуляешься.
Вот и сейчас пишу, а сама смеюсь, вспоминая, как мы с подружкой Тосей Островской на Бутырском рынке продавали чай, полученный по карточкам. Нам дали по ордеру на ботинки, а денег выкупить их не хватало, вот мы и решили сделать «бизнес». Стоим на рынке, дрожим. Я держу в руках две пачки чая, Тося — в роли зазывалы. Подходит к нам какой-то мужик и с ходу начинает хулить сорт нашего чая, видимо сбивая цену. Я не стерпела такой напраслины и как выпалю ему:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});