Борщёв. — А ты про моё-то помолчи, что я собираюсь делать... Это у меня впервой так с языка сорвалось! Коли женюсь — сам скажу. Коли убьюсь — услышат после...
III
На углу Маросейки и Лубянки, в глубине большого двора, стояли двухэтажные палаты всем известного в Москве большого барина и хлебосола князя Лубянского. Дом этот, низкий и длинный, с простыми стенами, без всяких украшений, плохо выкрашенный, местами с обвалившейся штукатуркой, где пестрели красные кирпичи, с тусклыми стёклами в окнах — угрюмо выглядывал из глубины двора. Видно было, что владелец — боярин и князь, мало заботился об внешности своего жилища. Чужому человеку можно было даже подумать, что боярин или скупец, или же порасстроил свои дела кутежом или картами... Но всякий москвич знал хорошо, что угрюмый и запущенный вид этого дома ничего худого не доказывает.
Все знали давно князя Лубянского, знали, какая у него большая казна, сколько вотчин, жалованных его отцу ещё Петром I, и знали всё, что состояние князя в полнейшем порядке. Князь был один из первых богачей Москвы.
Все знали и ответ князя, когда понукали подновлять палаты, выбелить или "отмалевать стены под глазурь", или выкрасить крышу.
— Чего я буду украшать... Мой дом, что я сам, в какое платье ни наряди — ни хуже, ни лучше не будет. Человек душою блестит, а дом — горницами опрятными, да хлебом-солью.
Дом князя был выстроен ещё во время правления царевны Софьи Алексеевны, его отцом, князем Алексеем Михайловичем Лубянским.
Князь уверял теперь, что от его дома и по его имени вся площадь ближайшая прозвалась Лубянкою, но это было не совсем верно, или на половину верно.
Род князей Лубянских литовского происхождения, неизвестно как появился в Московском государстве и поступил на службу к царям, но зато и площадь у Китай-города звалась Лубянскою тоже испокон веку. Конечно могло быть, что когда-нибудь, за двести лет пред тем,литовские выходцы дали площади своё имя, но на это доказательств не было. Вероятнее, что площадь была сначала "лубяная", а потом стала Лубянскою. Что касается до совпадения того обстоятельства, что дом князя помещался на углу одноимённой площади, то покойный князь Алексей Михайлович умышленно купил когда-то тут место и выстроил этот дом.
Его сын, нынешний владелец, родился в этом самом доме в начале столетия, в 1701 году, когда дом, начатый стройкой уже давно, окончательно принял свой теперешний вид, т. е. когда правое его крыло было покрыто крышей, и дворня перешла туда на житьё из наёмного помещения.
Поэтому князь говорил, что он — ровесник дому своему, по этой же причине особенно нежно относился к своему жилищу, звал его то "приятелем", то "братцем". Украшать же и ухаживать за домом, подновлять его почаще не хотел из какого-то простого упрямства.
— Ведь не стены валятся! А глина, да краска стенам не нужна. Что делать? Вон у меня всё новые дырки делаются, — показывал он на свои морщины. Этого изъяну и совсем не поправить. Ну, а каков я становлюсь, пускай таков и дом мой будет. А то у меня старика на него зависть разгорится, как он вдруг моложе меня будет выглядывать.
В этом была действительно единственная причина того, что дом не подновлялся. И в малой прихоти сказывался и вырисовывался весь характер князя. Многое, что его друзья или дальние родственники считали упрямством или прихотью, имело однако всегда основание. Часто приходилось князю делать что-нибудь, или наоборот отказывать в чём-нибудь, не соглашаться, — без всякой видимой разумной причины. Но это было так для посторонних. Сам князь отлично знал, почему и на каком основании он что-либо делает. Когда он объяснялся, выходило дело хоть и чудно, но понятно и просто. Когда князь таил причину, все говорили:
— Упрямица известная... Что с него взять.
Князь был крестником сына знаменитого боярина Матвеева, погибшего от рук возмутившихся стрельцов. Отец князя и боярин были большие друзья, и даже князь Алексей Михайлович чуть-чуть тоже не погиб от этого. При убийстве боярина Матвеева, он стал на улице громко и смело выговаривать бунтовщикам-стрельцам, обзывая их лиходеями и дьяволовым семенем за все их преступления.
— Плаха и топор по вас плачут давно! Дождётесь и вы суда и расправы! — предсказал им князь.
Родившийся впоследствии сын назван был Артамоном, в честь убиенного боярина-друга. А отцом крёстным был сын мученика, Андрей Артамонович Матвеев, любимец великого императора.
Эта дружба с семьёй убиенного боярина не мало содействовала возвышению отца князя и милостям государя к нему. Государь любил, конечно, семью Матвеевых, через которых стала царицей его мать, любил часто говорить о погибшем в смуте боярине. Бывая в Москве, государь всегда заезжал на могилу мученика, служить панихиду по "убиенном боярине Артамоне", а затем ехал кушать соседству, в дом к его первому другу, князю Алексею Михайловичу Лубянскому.
При этом, когда мальчик, сын князя, был уже побольше, государь требовал, чтобы привели и за столом посадили и Артамошку, т. е. нынешнего владельца палат.
Князь помнил хорошо свои разговоры с государем, его шутки, или серьёзные советы.
— Учись, Артамон. Будешь такой же умный, как твой тёска. Вот твой крёстный отец гляди какой молодец, а всё оттого, что учился.
Однако князь, помнивший хорошо царя и его советы, — учился туго и теперь был только слегка грамотен. Умел без запинки прочесть по-русски и по-славянски, да умел письмо написать.
Хоть и хлопотал сначала его отец об ученье своего Артамона, даже чуть было не собрал его за границу ехать учиться с другими сверстниками, но вдруг неожиданно умер, когда сыну было только 18 лет от роду.
Князь Артамон, ещё прежде потерявший мать и замужнюю сестру, по смерти отца остался совсем одинок. Тогда-то вот он и начал любить свой дом и называть его "братцем». Ближе и дороже этого дома никого и ничего у князя не было. Дальних родственников, конечно, набиралось много, — но князь относился к ним добродушно, приветливо, но близко не сходился ни с одним. Семья покойной сестры жила безвыездно в деревне.
Вся жизнь князя Артамона Алексеевича, от смерти отца, заставшей его юношей, и до теперешних 60-ти лет, прошла, буднично, однообразно, изо дня в день.
Ни разу не выехал князь из Москвы, за исключением, одной своей подмосковной вотчины, где проводил изредка лето и осень. Ни разу князь не пожелал даже съездить в. Петербург. Все удивлялись чудачеству, как не возьмёт богача любопытство повидать новорождённый