Читать интересную книгу Военные рассказы - Павел Пепперштейн

– Да, я обуздал свои страсти с помощью моих скульптур, и теперь, в награду, этот сад делится со мной своими тайнами. Прогуляемся? – хозяин мастерской пригласил гостей в сад. Они пошли по тропинке, а заросли вокруг становились все гуще, все благоуханнее.

– Я покажу вам одну из тайн этого сада, – сказал скульптор, наклоняясь возле огромного белого камня, на котором виднелись яркие пятна мха. – У нас здесь живет один… тролль. Мы называем его Отелло, потому что он очень ревнив.

Скульптор пошарил рукой в траве, затем быстро прихлопнул комара на загорелой шее. Гости внезапно (все одновременно) разглядели крошечного коричневого человечка, голого и сморщенного, похожего отчасти на ящерицу, который неподвижно сидел у самого края камня, в траве.

– Ну, Отелло, открой-ка свои глазки! – добродушно позвал скульптор. Морщинистые веки человечка дрогнули, приоткрылись, и на гостей взглянули его темные, глубокие глаза. Когда-то в этих глазах плескалась бездонная злоба, беспричинная и яростная, кажется, способная зажевать мир, как неисправный магнитофон зажевывает магнитную ленту с записью прекрасной музыки.

Но потом эти глаза устали, зло этого существа стало кротким, ленивым, даже надломленным, и теперь он просто грелся у теплого камня.

– Он не разговаривает, но ему можно осторожно пожать лапку, – промолвил скульптор. Гости по очереди наклонились, и каждый бережно прикоснулся кончиками пальцев к крошечной, хрупкой, протянутой вверх для рукопожатия ручке Отелло.

Хидра, 2003

ТЕЛО ЯЗЫКА

В октябре 1943 года две танковые группы, подкрепленные конной дивизией генерала Доватора, так глубоко вклинились в расположение противника в районе Миллерово, что им самим стало грозить окружение. Однако планы неприятеля в этом районе оставались неясны, и неясно было, насколько измотаны здесь немецкие части, располагают ли резервами в людской силе и в технике, могут ли они в ближайшее время решиться на контрудар, чтобы взять в клещи прорвавшиеся части Красной Армии.

Чтобы прояснить ситуацию, штаб дивизии активизирован деятельность полевой разведки. Позвонили и в штаб полковника Сазонова, который стоял на самых передовых позициях, почти нос к носу с частями СС, базировавшимися в Калаче.

Позвонили с требованием выслать людей через линию фронта, чтобы срочно достать и привезти «языка». Причем в штабе дивизии требовали не простого, а хорошего языка, в чине не младше майора, осведомленного о немецких силах и планах.

Уже через десять минут после звонка к Сазонову у него в блиндаже сидели майор Тихонравов и капитан Челышев, обсуждая засылку в тыл к немцам своих людей.

– Засылать надо сразу в нескольких местах, группами по четыре – пять человек. Переходить линию фронта ночью, и каждый раз переход сопровождать отвлекающей операцией на соседнем участке… – уверенно говорил Тихонравов, постукивая папиросой по крышке портсигара.

– Ночью это хорошо, – улыбнулся Челышев, – ночью все волки серы. Даже белые волки.

Только, Аркадий Донатович, запускать сразу такой караван это значит всех немцев переполошить на линии. Я бы для начала запустил одного – одного единственного. Есть у меня такой единственный, который стоит многих. Стольких фрицев приволок – словно нюх у него на них! Пускай сходит туда, а там посмотрим. Один тихий человек линию не вспугнет, воды не замутит. Как говорится: хороший конь борозды не испортит. Авось дорогого гостя нам приведет. Дайте мне две ночи – пусть мой человек поработает, а вы пока что готовьте ваши группы по пять человек.

– Две ночи много. Одну ночь даю тебе, капитан, – нахмурился Сазонов, – пускай человека.

И завтра доложишь.

Человек, о котором шла речь в блиндаже, той же ночью пересек линию фронта. Капитан Челышев и другие офицеры знали этого человека как рядового полевой разведки Егора Сычова. Знали, что он мастер своего дела и действует успешно даже в таких ситуациях, где другие бессильны. «Видно, такой дар у него! – говорили о нем. – Умеет стать невидимым, бесшумным, и словно видит в темноте. И слух у него острый. Да и фамилия говорящая:

Бог шельму метит».

Произнося имя «Егор Сычов», они представляли себе спокойного, светлоглазого парня средних лет, худого, в сдвинутой набок пилотке – обычного на вид красноармейца.

Но перед тем, как идти на дело, Сычов переоделся во все гражданское и нырнул в темноту.

Как он прополз через линию фронта, никто не видел. Он работал без прикрытия, без огневой поддержки – любил сливаться с землей. Если бы увидели его сейчас те, кто отдавал ему приказы, то не узнали бы его. Он двигался как червь и, почти не отрывая лицо от земли, усмехался. Такой кривой улыбочки, с поблескиванием медного зуба в углу рта, не видали на этом лице командиры.

Да и не знали о нем толком. А он уже был не рядовой Егор Сычов, а Сыч, когда-то известный в Одессе вор.

Сыч справился с заданием. Он действительно имел талант к таким вещам. Те же самые способности и свойства, которые сделали его некогда воромвиртуозом, помогали ему теперь быть идеальным лазутчиком: нечто содержалось в его теле (совершенно незаметное и неухватываемое внешним взглядом), что роднило его с ночными животнымиохотниками. Как и куда он подкрался, как почувствовал свою жертву, как подстерег и как схватил – об этом не расскажешь, и не потому, что лень, а потому, что это вроде бы не из мира людей и слов, а из мира животных тайн.

Взял штабного майора, немолодого, лет под шестьдесят, с интеллигентным приятным лицом.

Сыч по опыту знал: в «языки» надо брать человека, в котором есть что-то вызывающее симпатию.

Всякая хорошая работа держится на приязни, ведь силой ненависти не сработается точная вещь.

Слегка оглушив, отточенным, выверенным движением снарядил кляп, завязал глаза тряпицей, руки и ноги плотно скрутил. Фашист превратился в большой и очень тяжелый куль, но Сыч (худой и тщедушный на вид) отличался страшной физической силой и железной выносливостью.

Обратно (как он и задумывал) шел по реке, краем Дона, то хоронясь под откосами, то двига ясь по грудь в воде затонов, держа на плечах живую ношу. Он умел идти по воде без плеска, как если бы это была не вода, а жирное тихое масло.

Майор не трепыхался: видимо, потерял сознание.

Когда Сыч был где-то на середине своего осторожного пути, началась перестрелка на другой стороне реки. Засверкали гаубичные огни, развернулись белые ленты и всполохи батарейных выстрелов.

По реке стали гулять сразу два луча от мощных прожекторов, где-то совсем недалеко, сверху, послышалась мелкая ружейная стрельба и автоматные очереди. Сыч понял, что надо ныкаться.

Место попалось неплохое: глубокая узкая ложбина, выемка в стене откоса. Здесь следовало ждать затишья. От нечего делать Сыч стал осматривать майора в прожекторных отсветах. Тот был весь мокрый, седая голова с круглой лысиной на макушке бессильно свешивалась на грудь, с волос, из сапог и из рукавов мундира текла донская вода.

Что-то встревожило Сыча в майоре: слишком обмякший.

– Неужели захлебнулся? – тревожно подумал лазутчик.

Он быстро развязал ему глаза, освободил от кляпа рот. Глаза были открыты и казались безжизненными, пульс не прощупывался. Сыч грязно ругнулся и стал пробовать сделать майору искусственное дыхание, он приник к его рту, но тут вдруг ощутил своим языком язык майора – холодный и странно свернувшийся словно трубочкой.

Сыча всего передернуло, он отпрянул, гадливо сплюнул, и мгновенно осознал: язык умер.

– Отмучился Язык Языкович, – прошептал Сыч, внезапно подобрев. Он приобнял плечо врага, чувствуя себя спокойно, хотя смерть языка перечеркивала весь смысл, весь героизм его отчаянной вылазки. От офицера пахло одеколоном, старостью, рекой.

– Ну, значит, это самое… Сподобил Господь.

Шо ты сделаешь, – шептал Сыч.

Он понял, что Язык Языкович (так он прозвал майора в тот миг, когда ощутил своим языком язык «языка») не захлебнулся, а просто умер – то ли от сердца, то ли просто от старости и испуга…

Жаль, лицо у старика было хорошее: умное, интеллигентное.

Содержательное лицо, и не упрямое – такой человек явно знал многое и хорошо бы все рассказал в штабном блиндаже. А теперь – даже не понятно, что делать? Попадалово. Бросить мертвого майора и идти за новым языком?

План удалой, но безумный – майора уже хватились, везде переполох, да и перестрелка не затихает…

Не пройдет. Да и сил хоть и много дала природа, но и их (точно рассчитанных) не хватит на второй заход. Возвращаться пустым – свои не поймут.

Значит, надо брать тело языка и нести к своим.

Глупый, но единственно правильный вариант.

Однако выходить из укрытия было еще рано.

Ничего пока не успокоилось: напротив, стрельба становилась все горячее, а прожектора и зарницы освещали все вокруг как на допросе. От нечего делать Сыч стал обыскивать старика. Нашел удостоверение NSDAP, очки, пистолет «Вальтер», недописанное письмо. Сыч развернул письмо: почерк ровный, четкий. Жаль, по-немецки он не понимал, однако понял, что письмо адресовано не жене или детям, а некоему профессору. В начале письма стояло: Sehr gehertete Herr Professor!