Читать интересную книгу Колесо мучительных перерождений. Главы из романа - Мо Янь

Когда я обнаружил этого ребенка перед храмом Гуань-ди, его почти запорошило снегом. Сначала я подумал, что он мертв, и уже решил потратиться на гробик из тонких досок, чтобы похоронить его, не оставлять на поживу одичавшим псам. За год до того перед одним местным храмом замерз босой бродяга. Посинел весь, а штаны торчком — все вокруг просто покатывались со смеху. Об этом случае писал твой сумасбродный приятель Мо Янь в рассказе «Мертвец лежит, уд вверх глядит». Этого подзаборника с торчащим, как копье, инструментом похоронили на мои деньги — зарыли на старом кладбище к западу от деревни. Воздействие таких добрых дел огромно, это посильнее, чем ставить памятники и составлять жизнеописания. Ну так вот, опустил я корзину на землю, потормошил ребятенка, пощупал грудь — оказалось, теплая, значит, живой. Скинул свой стеганый халат, завернул мальца и, обхватив закоченевшее тельце, зашагал навстречу солнцу к дому. К этому времени свет зари уже залил небо и землю, из ворот выходили люди, чтобы убрать снег, и многие видели мой, Симэнь Нао, добродетельный поступок. Только за одно это вы не должны были меня расстреливать! И ты, владыка преисподней, лишь поэтому не должен был возвращать меня в мир сей в образе осла! Как говорится, спасти жизнь человеку — куда важнее, чем возвести семиярусную пагоду, а я, Симэнь Нао, спас человеческую жизнь, и это сущая правда. Да разве только одну?! Как-то весной в неурожайный год я продал по самой низкой цене двадцать даней[23] гаоляна, освободил крестьян от арендной платы и тем самым многим спас жизнь! Сам же я пал до каких же пределов скорби! О небо и земля, о люди и небожители, где справедливость? Где честь и совесть? Никогда не смирюсь, у меня все это просто в голове не укладывается!

Принес я мальца домой, положил на теплый кан в помещении для батраков и собрался было развести огонь, чтобы отогреть его. Но умудренный жизненным опытом десятник Лао Чжан отсоветовал: «Ни в коем случае не делай этого, хозяин. Мороженую капусту и редьку потихоньку оттаивать надо. У огня она тут же осклизлой гнилушкой станет». А ведь и правда, почтенный Чжан дело говорит. И я оставил мальца оттаивать помаленьку на кане. Домашним велел подогреть чашку сладкой имбирной настойки, раздвинул найденышу зубы палочками для еды и влил немного. Когда жидкость достигла желудка, он начал постанывать. Вот так я и не дал ему помереть. Потом велел почтенному Чжану побрить ему голову, чтобы от колтуна, а заодно и от вшей избавиться. Помыли его, одели во все чистое, и я повел его показать своей матери. Постреленок смышленый оказался, бухнулся перед ней на колени да как завопит: «Бабушка!» Понравился он матушке необычайно, она даже забормотала свои «амитофо»[24], а потом поинтересовалась, из какого храма этот маленький монашек. Спросила, сколько ему лет, но он помотал головой и сказал, что не знает. На вопрос, откуда он, заявил, что тоже не знает, а когда его спросили о семье, еще яростнее замотал головой — будто барабанчик бродячего торговца. Так этот малец — ну чисто ученая обезьянка, что лазает по шесту — и остался в моем доме. Меня он величал приемным батюшкой, а урожденную Бай — приемной матушкой. Но приемный ты сын или нет, а у меня все должны работать. Я и сам работал, хоть и хозяин. «Кто не работает, тот не ест» — так потом стали говорить, но повелось это еще с незапамятных времен. Имени у мальца не было, но на лице слева красовалось синее родимое пятно величиной с ладонь, вот я и сказал, что буду звать его Лань Лянь — Синий Лик, а Лань будет его фамилией. «Приемный батюшка, — заявил он, — хочу носить фамилию такую же, как у тебя, — Симэнь, а имя пусть будет Ланьлянь — Симэнь Ланьлянь». — «Нет, не пойдет, — ответил я. — Не всякий эту фамилию носить может. Вот будешь хорошо трудиться, проработаешь лет двадцать, а там поглядим». Поначалу малец стал помогать десятнику ходить за лошадьми и ослами — эх, владыка Ада, надо иметь такую черную душонку, чтобы заставить меня переродиться ослом! — а потом стал выполнять и более серьезную работу. Не смотри, что кожа да кости, руки-ноги проворные, смекает быстро, на выдумки хитер, этим он с лихвой восполнял недостаток физической силы. А теперь гляди какой — широкоплечий, руки сильные, настоящий мужчина.

— Ха-ха, родился! — с громким криком он наклонился, и его большие ладони поддержали меня.

Охваченный невыразимым стыдом и яростью, я взревел что было сил:

— Никакой я не осел! Человек я! Я — Симэнь Нао.

Но горло было словно стиснуто лапами тех самых синеликих демонов, и, несмотря на все отчаянные старания, я не мог вымолвить ни звука. В отчаянии, ужасе и гневе я сплюнул белую слюну, и на глаза навернулись вязкие слезы. Ладони соскользнули, и я плюхнулся на землю, в липкие воды и похожий на медузу послед.

— Полотенце, быстро!

Из дома, поддерживая большой живот, на крик Лань Ляня вышла женщина. Я бросил на нее взгляд: слегка отечное лицо, усыпанное родинками, словно бабочками, большие печальные глаза. О-хо-хо… Симэнь Нао, так это же твоя женщина, первая наложница Инчунь. Ее привела в дом как служанку твоя жена, урожденная Бай. Из какой Инчунь семьи, мы не знали, вот она и приняла фамилию Бай, как у хозяйки. Моей наложницей она стала весной тридцать пятого года республики[25]. Большие глаза, прямой нос, широкий лоб, большой рот, квадратная челюсть и выражение счастья на лице. К тому же, стоило лишь взглянуть на ее груди с торчащими сосками и широкие бедра, сразу становилось понятно, что она нарожает кучу детей. У моей жены долго не было детей, и она из-за этого сильно переживала. Она-то и уложила Инчунь ко мне в постель, выразившись при этом незамысловато, но многозначительно и проникновенно: «Прими ее, муж мой! Нельзя, чтобы удобрение растекалось на чужие поля!»

А поле действительно было плодородное. В первую же нашу ночь она понесла, и не просто понесла, а зачала двойняшек. На следующий год весной она родила мне мальчика и девочку — что называется, принесла «дракона и феникса». Мальчика назвали Цзиньлун — Золотой Дракон, а девочку Баофэн — Драгоценный Феникс. Повивальная бабка сказала, что в жизни не встречала женщины, настолько хорошо устроенной для деторождения: широкие бедра, исключительной эластичности родовые пути, плод из них выскакивает, как арбуз из мешка, вот и родила этих двух упитанных младенцев легко и просто. Почти все женщины при первых родах исходят криком и воют от боли, а моя Инчунь, когда рожала, хоть бы пикнула. И как повитуха рассказывала, с лица Инчунь во время родов не сходила загадочная улыбка, словно она участвовала в занимательном представлении, из-за чего повитуха была сама не своя от страха, опасаясь — а ну как та родит не ребенка, а злого духа какого.

Рождение Цзиньлуна и Баофэн стало огромной радостью для дома, но, боясь нарушить покой младенцев и матери, я велел десятнику Чжану и Лань Ляню, его помощнику, купить десять связок хлопушек по восемьсот в каждой и отнести на южную стену, что вокруг деревни. Когда хлопушки начали одна за другой взрываться, от доносившегося грохота я был вне себя от радости. Есть у меня одна особенность: когда случается радостное событие, руки так и чешутся какую-нибудь работу сделать, и чем тяжелей, тем лучше. И вот под гром хлопушек я засучил рукава, сжал кулаки, словно к драке готовился, и отправился на скотный двор и выгреб чуть ли не десять телег навоза, что накопился за зиму. Ко мне примчался Ма Чжибо, деревенский мастер фэншуй, который любит тень на плетень наводить, и говорит этак загадочно: «Мэньши — это мое второе имя [26] — Мэньши, брат почтенный, когда в доме роженица, нельзя ни строить, ни тем более навоз в поле вывозить и колодцы чистить: вызовешь неудовольствие Тайсуя[27], навлечешь несчастье на младенцев».

От этих слов Ма Чжибо у меня аж сердце захолонуло. Но выпущенную из лука стрелу не вернешь, и любое дело раз начал, надо доводить до конца, не останавливаться на полпути. Не мог же я все бросить, когда полхлева уже вычищено! Как говорили древние, человеку дается десять лет процветания, когда к нему не смеют приблизиться ни добрые духи, ни злые. Я, Симэнь Нао, человек прямой и зла не страшусь, веду себя пристойно и не боюсь темных сил, так что с того, если и встречусь с Тайсуем?

Не успел Ма Чжибо произнести свои подлые речи, как я наткнулся в навозе на какую-то странную штуковину вроде тыквочки. Студень какой-то — прозрачный, упругий. Отбросил ее лопатой к краю коровника и стал разглядывать: неужто это и есть легендарный Тайсуй? А у Ма Чжибо лицо посерело, козлиная бородка задрожала, он сложил руки на груди и попятился, кланяясь этому странному предмету, а когда уперся спиной в стену, развернулся и пустился наутек. «Если это Тайсуй и есть, о каком благоговейном трепете может идти речь, — презрительно усмехнулся я. — Тайсуй, а Тайсуй, вот сейчас назову тебя три раза по имени — и если не исчезнешь, то уж не обессудь, обойдусь с тобой без особых церемоний». И зажмурившись, проговорил: «Тайсуй, Тайсуй, Тайсуй!» Открыв глаза, я увидел, что эта штуковина где лежала, там и лежит у края коровника рядом с кучкой лошадиного навоза, никаких признаков жизни не подает. Я взял мотыгу да и развалил ее одним ударом надвое. Внутри такая же студенистая, она напоминала смолу, что вытекает из поврежденного ствола персикового дерева. Я поднял ее на лопату и зашвырнул за ограду: пусть валяется там в ослиной моче вместе с конским навозом: может, удобрение доброе выйдет, и кукуруза в седьмом месяце вымахает со слоновьи бивни, а пшеница в восьмом свесит крупные колосья собачьими хвостами.