родителя. Видно, я с детства усвоила не робеть даже в самых патовых ситуациях. Мне известно, как погружаться прямиком в сердцевину чертова момента. А каждый момент с капитаном для меня именно чертов – не знаю, как для кого еще.
Он возвышается глыбой над своим столом – темнокожий атлет на пятом десятке, крупный во всех отношениях; уже само его присутствие большое и уверенное. Источающее властность. Его кабинет по-мужски холоден, без всяких там семейных фоток. Видно, что он обручен со спортзалом и, насколько мне известно за годы нашей совместной службы, прочно разлучен с кафе-кондитерскими, предпочитая коротать свой досуг в других местах. Я, со своей стороны, тоже дружу с фитнесом, но и кафе-мороженых не чураюсь; просто Мур более цельный. И при этом однобокий. Не видит оттенков серого, которые, по моему убеждению, являются ключом к раскрытию преступлений. Для него есть только черное и белое, что для меня объясняет, почему, если не считать моего отца, я раздражающе воздействую на его нервные окончания. Мы оба знаем, что видеть это серое я научилась от своего отца, который, бесспорно, был в свое время чертовски хорошим детективом. Просто он различал слишком уж много этих оттенков.
– Закройте дверь, – сдержанно кивает Мур, не отрываясь от папки с досье.
Уже интересно. Закрытая дверь – сама по себе тревожный симптом.
Я безмолвно подчиняюсь, и как только оказываюсь в тесном пространстве кабинета с этим крупным альфа-самцом, он поднимает на меня свои умные, глубокие темно-карие глаза с ноткой извечного осуждения. Однако сейчас из его уст звучит нечто совсем иное. И, прямо сказать, неожиданное.
– Я слышал, вы неплохо разбираетесь в поэзии. – Он постукивает ногтями по уголку своего компьютера. – Так указано в вашем досье. Даже руководили в колледже пен-клубом.
Я хмурюсь. Это что, действительно о сержантском тесте?
– Для чего вдруг вам моя информация по колледжу?
– Дело не в вас, детектив Джаз. Я искал кого-то, кто знает толк в поэзии, и даже необязательно в пределах департамента. А тут оказалось, что и вы этой теме не чужды. – Папку он по гладкой столешнице переправляет мне. – Объяснение поищите в этом.
Моя защита ослабевает, и детектив во мне – тот, которого хлебом не корми, лишь дай поразгадывать немыслимые головоломки – усаживается, горя желанием работать. Работа – это хорошо. Она помогает мне оставаться в здравом уме. После смерти отца мне потребовалось шестьдесят дней, чтобы убедить психиатра департамента, насколько это верно. Все это время она наблюдала, как я раскрываю дела и проявляю себя с лучшей стороны. Теперь она мне верит. А я наконец от нее избавилась.
Открываю папку и вижу голого мужчину, прихваченного к стулу за лодыжки и талию; что интересно, руки у него свободно свисают вдоль боков. Голова опущена, и лицо закрывает копна темных волос. Справа от стула – неровная лужица рвоты. Мысленно я представляю момент, когда его стошнило: видимо, он пытался рвануться со стула, причем довольно яростно – на грудной клетке заметны следы ожогов. Не сумев высвободиться, он, по всей видимости, в отчаянии подался вперед и потянул за собой стул.
На внутренней стороне папки информационный вкладыш: «Причина смерти: яд. Вещество не установлено. Ждем результаты токсикологической экспертизы».
В памяти всплывает одно давнее дело: муж, заставивший жену под угрозой смерти их детей принять цианид. Шансов выжить у нее не было. Никаких. После значительной дозы цианида спасения не бывает. Смерть наступает неминуемо, в промежутке от двух до пяти мучительных минут. Кончина той женщины была жестокой и скоротечной, навеки разлучив мать со своими детьми.
В отличие от этого мужчины, защищающая своих детей мать не была привязана к стулу, но ее чудовище-муж позже сознался, что предоставил ей выбор. Он велел ей принять добытую им через Даркнет[2] таблетку цианида, а иначе он расправится с детьми. Он зарился на ее страховку. И женщина приняла яд ради спасения своих детей. Но он не пощадил и их, тоже скормив им таблетки, а затем подал это как коллективное самоубийство, оставившее его, безутешного, одиноко доживать свой век.
Это болезненное воспоминание я отбрасываю, уже сосредотачиваясь на новом деле; формируется навскидку и гипотеза. Возможно, с этим человеком произошло нечто похожее на то, что случилось с той несчастной матерью. Вот почему руки у него свободны. Ему был дан выбор – добровольно принять смерть со вкусом отравы или же удостоиться чего-то, что в сравнении с этим на порядок хуже.
Ненадолго я проникаюсь мыслью, что то старое дело, где орудием убийства значился яд, и есть причина, по которой я просматриваю это досье. Но затем вспоминаю отсылку капитана на мое знание поэзии. Переворачиваю страницу и нахожу фото с распечаткой стихотворения; она очень похожа на бумажку в печеньке с предсказанием. Во вкладыше помечено, что бумажка со стихом найдена у жертвы во рту, однако на ней нет следов рвоты. Любопытно.
Эту мысль я тоже временно откладываю и вчитываюсь в строки:
Кто смеется в зубах у ненастья,
Тем не менее чая сквозь тьму
Отыскать среди звезд тропку счастья,
Где б Хозяин явился ему.
– Этот стих мы «загуглили», – говорит Мур, видимо, следя за моим чтением. – Его написал…
– Артур Гитерман, – опережаю я.
Мур сосредоточенно сводит брови.
– Этот стих из восьми строф. А здесь всего одна. Как вы ее уловили?
– Не для того ли вы меня сюда вызвали? Как человека со знанием поэзии?
– Да, действительно, – нехотя соглашается он. – Просто я не ожидал…
– Что я в самом деле разбираюсь? Ну так сами видите.
Мур всматривается в меня прижмуренными глазами.
– А о чем этот стих?
– Этот вопрос можно задать целой коллегии литераторов, и все мнения будут разниться.
Он сжимает губы. Ему не нравится моя откровенность, обозначающая, насколько невозможно ответить на этот вопрос.
– Ну а вы бы как определили?
– Я бы сказала, о судьбе.
Видимо, тест на эрудицию я сдала, поскольку капитан движется дальше:
– Детектив, ведущий это дело, принял неожиданное решение перевестись в Хьюстон. Так что я волей-неволей вынужден его перепоручить.
Я озадаченно приподнимаю брови; мысли теперь больше сосредоточены на уходящем детективе, чем на деле, которое, очевидно, попадет ко мне. Отдел у нас небольшой, всего из двенадцати сотрудников, которые знают друг друга как минимум неплохо. Но о переводе никто и словом не обмолвился.
– А кто уезжает?
– Робертс.
Вот те раз… И в самом деле впору растеряться. С Робертсом мы как бы на дистанции, хотя я знаю его много лет. К тому же у него